Александр Быков - Чепель. Славное сердце

Монах тёрся сбоку от князя и монотонно талдычил о покаянии грешников. Видимо, не надеясь на успех, часто задавал вопрос: «Не желает ли Любомир отречься от ереси многобожия и неверия во Христа?» Потом монах потребовал у стражи умыть смертнику лицо, так как тот должен предстать перед Создателем, хотя и в омерзении греха, но всё же узнаваемым.

Когда Любомир умывался, немного удалившись от стражи, монах наклонился к нему и, слегка отодвинув свой капюшон, прошептал:

— Узнаёшь ли ты меня, князь?

Любомир оглядел его лицо и без силы, без радости ответил погасшим голосом:

— Узнаю̀…

— Очень тихо… Ты меня сохранил, и я тебе помогу…

Затрубили медные трубы. Зашумела толпа у эшафота. Вывели на казнь белого русского князя. Стал он у плахи, рядом с одетым в чистый фартук коренастым, толстеющим палачом. Высокий, худой, грязный… а всё равно какой-то свой, хороший. Толпа народа польского загудела сильнее недовольно. Жаль белого князя. Жил бы себе, никого же он не трогал…

Гарольд оглашал приговор:

— … повелением великого магистра… по законам истинной церкви… кнеза Любомира из Бялой Вежи, презренного грешника, отвращающего свой взор от спасения… развращавшего умы людей, склонявшего к бесовским праздникам, к отрицанию власти истинной церкви, сопротивлявшегося силой власти великого христианского магистра. Этого Любомира поднявшего вооружённую руку на слуг божиих, несших свет веры, убившего подлым и преступным образом множество неповинных христиан, признаём единодушно врагом всех честных христиан и требуем его смертной казни. Казнь совершить милосердным способом: путём отсечения главы заблудшего и водружения оной на шест посреди площади на седмицу в назидание другим…

Тут у скоморохов, что-то случилось. Они ёрзали-ёрзали на своих качелях, строили пирамиду, выдували из себя огонь, и вдруг двое сорвались с высокой уже пирамиды, грохнулись на одну часть качелей, похоже сломав их, а с другой части качелей высоко в воздух взлетела большая потешная тряпичная кукла. Один бок у неё к тому же загорелся, и она, описав высокую дугу, грохнулась позади мест, где на деревянном возвышении сидели магистр, пан и эмиссар.

Магистр, конечно, рассердился, велел выкинуть скоморохов из города. И только копейщики побежали брать скоморохов, как тряпяная кукла рванула с оглушительным треском, как добрая бочка пороха, разбрасывая смертоносные осколки. Копейщики бросились обратно, спасать начальство. Пан Войцемеж и магистр Олаф лежали, сбитые взрывной волной, плащи на головах. Максимилиан быстро вскочил и запрыгал на одной ноге — что-то от взрыва ему «туда» попало.

К помосту для казни подскакали сразу два скомороха с запасным конём. Белый князь Любомир, у которого на удивление оказались не связанными руки, тут же вскочил на коня, и все они стали быстро удирать с площади. А народ-то польский расступился, пропускает! Палач, уже стоявший на изготовку с секирой для головы Любомира, бросился, было, ловить руса, но получил два сильнейших удара от монаха, сопровождавшего князя и успокоился на помосте. С монаха слетел капюшон, и Максимилиан Ипполит увидел живого и невредимого Рихарда сына Годлафа из саксов.

— Изменник! Помошник поганого язычника! Ты будешь гореть в аду! — пронесся крик Максимилиана над толпой. И, перестав подпрыгивать на ножке, забыв о мелком, неудобном ранении, он бросился на помост с мечом. Рихард тоже выхватил меч из-под полы своей длинной рясы. Несколько стражников также бросились на помост. Вмиг зазвенела сталь. Увидев, что Рихард попал в переплёт, рядом с ним на помост вскочил один из горожан, добравшийся до помоста, срывая с себя на ходу и швыряя в морды нападающих горожанский плащ.

— Держись саксонец! — зычным голосом рявкнул Вершко, и встрел свой сверкающий меч в круговерть стали.

Все скоморохи стали разбегаться от своих воровских качелей, вытворяя по пути всякие гадости. Поджигали торговые навесы, били горы посуды и стражу, попавшую под руку, разбрасывали продаваемые вещи, скидывали на пути погони какие-то бочки и горшки, два силача-скомороха схватили телегу, бросили её поперёк дороги стражникам, взяли и бросили вторую, как будто это были не телеги, а ящики с оругцами!

Торжественная казнь, очевидно, срывалась! Магистр Олаф, отняв, наконец, руки от своих ушей, оглушённый уже второй раз за недолгое время, вскочил, как ужаленный змеёй, скомандовал коня. Бессильно злобствуя и стегая всех кто под руку попался, еле да кое-как преодолев препятствия, чинимые скоморохами и толпой простолюдинов, помчался, как бешенная гора во главе конного отряда польских городских стражей вдогонку за своим единственным оставшимся оправдательным аргументом в глазах миланского епископа и германской знати — за беловежским языческим князем.