Юрий Когинов - Багратион. Бог рати он

Фельдмаршал остановился и глянул на Милорадовича.

— Тебе, Михайло, в корпусе Андрея Григорьевича быть впереди, лицом к врагу!

И, переведя взгляд на Ребиндера:

— Тебе, Максим, слава! Все, все вы русские! Не давать врагу верха! Бить и гнать его по-прежнему. С Богом! Идите и делайте свое дело.

И вновь — поход и бои. Семитысячный отряд встретил у Глариса Багратиона. Подошвы ботфортов разбиты вдребезги, ноги его обернуты обрезанными полами мундира. Но — в штыки, в штыки! И в одной из атак — рана в бедро левой ноги.

И все же Гларис взят! Но сей марш — не последний. Сил драться более нет. И выбран маршрут дальний, но безопасный — через последний горный хребет Панике, где на вершинах уже снег и лед. Но за ним — долина Рейна. Там — и пища, и дрова, и во что переобуться…

А Милорадович и Розенберг держались против войск самого Массены все четыре первых дня октября. Последний бой был особенно жестоким. И в том бою чуть не попал в плен сам французский главнокомандующий.

Когда соединились с Суворовым, Андрей Григорьевич передал золотой эполет.

— Чей? — спросил Суворов.

— Унтер-офицер Махонин выбил французского офицера из седла, — объяснил Розенберг. — Но тот в свалке изловчился и все ж удрал. А эполет остался. Видать, генеральский.

— А это мы проверим. Пригласите Лекурба!

Генерал Клод Жак Лекурб, взятый в плен после разгрома его дивизий, всмотрелся в трофей.

— Эполет Массены, — твердо сказал он.

— Вот! — воскликнул Суворов. — Вам, генералам Франции, следовало бы выучить русские слова, прежде чем вступать с нами в сражения. У нас есть поговорка: не скажи гоп, пока не перепрыгнешь. А Массена уже видел меня у себя в плену. Как бы не так! У меня в плену вы, Лекурб. И в моих руках — сей знак отличия главнокомандующего целой вашей армии, который он потерял на поле брани. Ну да теперь спор окончен — я свершил все, что мог. А смог, что и человеческим силам не поддавалось…

В Чехии, под ее столицею Прагою, Суворов сделал смотр войскам.

— Помилуй Бог! — объезжая полки, с полудетским восторгом говорил он своим офицерам. — Солдаты побывали в преисподней, а какими молодцами видятся!

«Молодцы» было, конечно, преувеличением. Любой придирчивый взгляд, особенно отточенный на парадах в Гатчине и Санкт-Петербурге, мгновенно усмотрел бы уйму нарушений, особенно во внешнем виде войска. Прожженные у костров, изорванные о камни, а то и не раз простреленные пулями и осколками ядер мундиры, разбитые в пути и кое у кого подвязанные шнурками подошвы сапог, обрезанные косы и, как при Потемкине, у многих постриженные в кружок кудри… Фельдмаршал знал, что все это обернется ему монаршим укором и он вновь поплатится суровой опалой. Но никакой царский гнев не мог хотя б на йоту остудить его непосредственной восторженности, величайшей любви к русскому солдату, который в сей кампании показал такую силу духа, коей не знала, наверное, ни одна армия во всей всемирной истории!

Не изъеденные мышами старые прусские уставы, с коих брал пример для русской армии император Павел, но сама жизнь ныне утверждала, каким следовало быть русскому солдату и по каким правилам ему вести войну.

— Спаси, Господи! — ворчал себе под нос Суворов. — Я там, в Италии, начал поход, имея под ружьем людей, по виду чистых немцев. Теперь веду домой толпу оборванцев. Но и тогда, в начале кампании, и особенно теперь, в ее конце, предо мною один и тот же русский солдат. Храбрый, выносливый, ловкий и смекалистый, коему на марше и в сражении сам черт не брат! И сие моя главная радость: я завершаю свой долгий военный путь вместе с ним, русским солдатом. Совершив небывалый поход, в коем не ведаешь, чему отдать предпочтение — беззаветной отваге или же беззаветному терпению и стойкости. Однако имеются и такие, кто сего не поймет, у кого иная мерка и иное понятие высшей воинской доблести.

На днях генерал Дерфельден подал рапорт об отставке. Вручая бумагу, милейший Вильгельм Христофорович так и выразился:

— Не могу предводительствовать более шайкою воров и разбойников.

Благо бы фыркнула какая-нибудь девица из Смольного института. Тут же раздухарился храбрый генерал, и в прошлом и ныне проявивший немало ратной доблести.

Что ж, чем ближе к ответу пред царскими очами, тем лучше к нему надобно каждому себя подготовить.

— Князь Петр, в твоих полках воруют? — фельдмаршал неожиданно обратился к Багратиону.

— Не замечал, ваше сиятельство, — тут же ответил он.