Феликс Дан - Падение империи

Лунный свет осторожно прокрадывается в темную глубь и таинственно играет на обнаженных мраморных плечах статуи, как будто умирая в отдаленном углу, там, где едва' темнеет гранитная скамейка, на которой влюбленные провели столько блаженных часов…

— Валерия, — шепчет юноша в страстном нетерпении.

— Тотилла, — отвечает дрожащий женский голос, мягкий и нежный, как отдаленное пение соловья.

В чаще цветущих кустов появляется еще одна белая фигура — на этот раз живой красавицы; она стройней и прекрасней всех мраморных богинь, мимо которых только что проходил молодой воин.

— Валерия, дорогая моя! Наконец-то!

Влюбленный юноша сжимает своими сильными руками тонкий стан девушки и привлекает ее, дрожащую, задыхающуюся от быстрого бега и волнения, к своей могучей груди.

— Валерия, жизнь моя, как давно мы не виделись… Как я истосковался по тебе, мое блаженство, моя жизнь, моя Валерия!

Жадные губы юноши ищут губ девушки, и не находя их, покрывают поцелуями шелковистые локоны, нежно-атласные щечки и маленькие белые ручки…

Валерия дрожит и млеет под этим градом поцелуев. Ее прекрасная головка бессильно опускается на грудь возлюбленного, но через минуту она ускользает из его рук и произносит умоляющим голосом:

— Довольно, дорогой мой, довольно, умоляю тебя… Идем лучше, сядем на нашу скамейку. Мне надо поговорить с тобой, Тотилла…

— И мне также, Валерия… — отвечает юноша с внезапной серьезностью, покорно выпуская из своих объятий стройный стан красавицы. — Оттого-то я и просил тебя об этом свидании, что чувствовал потребность переговорить с тобой об очень серьезных вещах… Прости меня, что я позабыл это, увидев тебя… Ко когда я чувствую твою близость, я так счастлив, что теряю способность думать о чем-либо кроме моего счастья. А ты, моя Валерия, скажи, любишь ли ты меня? Счастлива ли ты так же, как и я?..

Легкий вздох приподнял нежную грудь девушки.

— Я люблю тебя, Тотилла!.. Ты знаешь это! Но вполне счастлива я быть не могу даже в твоих объятьях. Ты знаешь всю мою жизнь и поймешь, что роковое противоречие моего воспитания мешает наслаждаться жизнью, счастьем, любовью. О, как бы я хотела забыть все на свете, кроме твоей близости. Но, увы, это не в моей воле…

— О, милая, перестань терзаться! — Тотилла нежно привлек молодую девушку к себе и осторожно принялся гладить ее крошечную ручку. — Забудь тяжелое прошлое. Ведь оно минуло. Твой отец заплатил за твою свободу довольно дорого. Монастырь не имеет больше прав на тебя, моя Валерия… И к чему тебе думать о нем? Посмотри лучше, как прекрасен мир Божий вокруг нас. Какая тишина разлита в воздухе, какое дивное благоухание, неужели эта чудная летняя ночь не опьяняет тебя, как предвестие полного, ничем не омраченного счастья…

— Нет, Тотилла, — грустно произнесла Валерия. — Напротив того. Мне страшны эти сладкие, летние ночи. Они внушают мне предчувствие грозящего несчастья. О, как бы я хотела быть жизнерадостной, подобно тебе! Но я не могу… Не могу! В этой тишине, в этой соловьиной песне мне чудится чей-то грустный голос, говорящий: «Помни, что счастье не для тебя…»

— Доверься мне, возлюбленная. Я завоюю тебе счастье!.. Моей любви хватит на это!..

— О, мой герой!.. — прошептала Валерия. — Мой любимый, обожаемый герой… Да, я знаю, что мужество твое безгранично, что ты способен победить весь мир чарующей прелестью, которой одарил тебя Господь. Ты так же добр и великодушен, как смел и силен. Ты побеждаешь всех и каждого обаянием своей красоты, своей личностью столько, же, как и силой твоего меча… За это я люблю тебя, мой Тотилла! Я люблю так, как смертные любили богов в те счастливые дни, когда боги еще не сходили на землю. Но именно поэтому я и не могу быть вполне счастлива… Ты поймешь меня, Тотилла. Ведь я люблю в тебе не только красоту твою, но и твою душу, твою хрустально чистую душу, чуждую лжи и притворства, недоступную ни чему низкому, неблагородному, пошлому. Потому-то мне и тяжело чувствовать, что, встречаясь здесь, мы притворяемся, обманывая моего доброго, любящего отца. Мне невыносимо сознавать, что ты унижаешься до смешного маскарада. Что мне придется лгать, мне, презирающей ложь больше всего на свете. О, как это обидно, как унизительно.

Прекрасное лицо Тотиллы стало печальным.

— Я понимаю тебя, радость моя, и чувствую так же, как и ты. Меня давно уже тяготит комедия моих переодеваний… Притворство для меня тяжелей громоздкой ноши. Оно гнетет мою душу. И кажется мне унижением тебя и себя. Об этом-то я и хотел переговорить с тобой сегодня. В отсутствие твоего отца нам волей-неволей приходилось молчать и скрываться. Но вчера я узнал в городе, что Валерий вернулся. Тогда я решился просить тебя выйти ко мне сегодня в сад в последний раз для того, чтобы просить у тебя разрешения переговорить с твоим отцом…