Д. Коштолани - Нерон

— Меня?

— Не удивляйся. Я искренен. Я стремлюсь к торжеству справедливости. Нам надо идти одной дорогой. Я сделаю тебя квестором или консулом, чтобы ты мог проявить во всем блеске свой талант на благо государства. Быть может, ты желаешь стать наместником? Тебе стоит только сказать слово. Хочешь наместничество в Вифинии? Или, быть может, в Сирии?

— Нет.

Нерон почувствовал, что плохо начал. Слишком высоко. И он заговорил иным, более простым тоном, желая внести непосредственность в их отношения. Он был одарен способностью ежеминутно менять свою роль; все интонации удавались ему одинаково легко и ровно.

— Брат, — проговорил он более тепло. — Дорогой брат, меня огорчает твоя отчужденность! Клавдий был нам обоим отцом. Тебе — родным, мне — духовным. Он нас обоих любил. Тебе следовало бы помнить, чем ты обязан ему и мне. Я не могу одобрить твое уединение и нежелание стяжать себе славу. Существуют случаи, когда скромность переходит в гордыню.

— Я болен.

— Мне это известно.

Нерон однажды в детстве видел, как Британника, во время народного празднества, свели судороги. Сборище было тотчас распущено, ибо всякий несчастный случай считался у римлян дурной приметой. Лицо маленького брата посинело, жилы на шее вздулись, на губах выступила пена.

Британник страдал падучей, «святым недугом», «божественной болезнью», которая приписывалась Геркулесу; одержимый ею почитался сильным духом, провидцем и отверженным, блаженным и страдальцем.

Император больше не испытывал жалости к брату. Он даже завидовал ему, находил его таинственным.

— Тебе не следовало бы чуждаться меня, — сказал он, — я никогда не вижу тебя на состязаниях, гладиаторских играх и торжествах.

— У меня нет времени.

— Я понимаю; ты пишешь, занят литературой! Да, творческий путь длинен, но жизненный путь — короток, так сказал Гиппократ, признавая даже бессмертных поэтов — смертными. Право, мы должны торопиться жить! Я читал твои стихи. Некоторые строки увлекли и очаровали меня. Ты обладаешь дивным даром, свежим и непосредственным. Образы твои ясны, музыка стиха совершенна. Ты, как я, предпочитаешь дактиль и анапест хорею и ямбу. По-моему, ямб — детская забава. Сходимся мы также и в понимании искусства. Ты тоже написал стихи об Аполлоне. А твои асклепиадические строфы смутно напоминают начало моего «Агамемнона». Не находишь ли ты, что мы и как поэты родственны?

— Может быть.

— Я заключаю из некоторых твоих слов, — проговорил Нерон, — что ты пренебрегаешь общественной жизнью и не интересуешься политикой. Быть может, ты прав. Все, созданное полководцами и императорами — мимолетно. Триумфальные арки рушатся, и победы предаются забвению. Но хотя Гомер пел тысячу лет тому назад, хотя шесть веков прошло со смерти Сафо, и вот уже четыре столетия, как Эсхил покинул бренный мир, однако ныне о них больше знают, чем о Цезаре или Августе. Мы должны дорожить своими мыслями и чувствами, а не богатствами. Я так и поступаю. Я теперь пишу драму о Ниобее. Лукан хотел меня опередить. Подумай! Он каким-то образом услышал о моей теме и попытался украсть ее. Он уже носился с мыслью поставить свою заимствованную у меня драму в Помпее. Но я его призвал, разумеется, не как император, а как собрат по искусству. Я сказал ему, что, если римское право ограждает частную собственность и сурово преследует присвоение хотя бы одного асса или сломанной сковороды — тем более мы должны охранять духовные ценности, которые дороже золота и жемчужин. Лукан немного поворчал, но должен был признать мою правоту. Откровенно говоря, я обычно не обращаю внимания на подобные вещи, но данная тема мне особенно близка. Ниобея, дочь Тантала, унаследовавшая от отца тоскующую душу, является, однако, счастливейшей матерью цветущих детей. Завистливые боги не могут равнодушно на это взирать и карают Ниобею. Я ежедневно работаю над этой драмой. Начало мне удалось. Пишу я ее на латинском языке, чтобы она была доступна народу. Ничего не поделаешь! Подчас и великие художники должны идти на уступки. Я вложил в это произведение все, что мог. Окаменение происходит в конце на открытой сцене.

Ниобея от боли застывает. Весь последний акт — вопль отчаяния. Крик матери, у которой похитили детей — крик самой природы. Она стонет, как ветер в скалах… Но я тебя утомляю! Ты, вероятно, больше интересуешься лирикой?

— О, нет!

— В этой области ты — художник. И для меня — драма новое, еще неизведанное поприще. Оно меня волнует и привлекает. Однако, моей стихией остаются песни и оды. Я слышал, что ты чудесно поешь и играешь на арфе. Я тоже пою. Мой учитель музыки, Тэрпний, прославившийся игрой на арфе, пытает меня каждый день. У меня обламываются ногти и кровоточат пальцы. Но это неизбежно; без труда ничто не дается. Третьего дня я сочинил грациозную песенку для арфы. Я тебе ее охотно спою, но в другой раз. Сейчас будем думать только о нашем сближении. Мы должны идти вместе, Британник! Мы оба пишем и можем помогать друг другу, можем сообща отделывать свои стихи. Писал ли ты что-нибудь за последнее время?