Д. Коштолани - Нерон

— Вишни, — неустанно повторял сонный голос, — вишни.

Уличный торговец, расположившийся за маленьким прилавком на фруктовом рынке, тщетно с утра предлагал свои вишни.

Стояла такая жара, что даже здесь, на Форуме, излюбленном пристанище обжор и чревоугодников, почти не было прохожих. Площадь казалась вымершей.

Шедший мимо легионер взглянул на полусгнившие плоды и угрюмо поплелся дальше. Через несколько шагов он остановился перед другим ларьком, где продавалась вода, подслащенная медом; он кинул на прилавок медную монету и стал медленно глотать освежительный напиток.

На всем пространстве ни разу не промелькнули носилки.

Мальчик и девочка, избравшие этот час для своей встречи, неожиданно откуда-то вынырнули, взялись за руки и, любовно поддерживая друг друга, убежали в блеске знойного дня в еще более пустынные улицы, где никто не бодрствовал.

После того, как эдил проверил выставленные цены и удалился — продавец, старый раб, лег, растянувшись, на землю.

Он поднял усталый взгляд на вырисовывавшуюся впереди гору, где находились храмы Августа и Вакха, виднелись казармы преторианцев, мелькали силуэты стражников, и возвышался бывший дом Тиберия; ныне там проживал старый Клавдий; у бедного продавца мелькнула мысль, что его-то не печет зной! Хорошо только императору или нищим; император отдыхает в прохладном зале, а нищие мирно храпят и под пальмами.

Этим летом уровень Тибра резко пал. Между крутыми берегами виднелось полуобнажившееся каменистое русло, по которому, вздрагивая, разбегались беспокойные илистые воды. Зной все нарастал. Над холмами вился туман; воздух не освежался даже легчайшим дуновением. Некоторые переулки, словно львиные логовища, распространяли запах грязи и помета.

Всякий шум — дребезжание колеса или далекий хриплый лай собаки — поглощался тишиной и навевал в этот ранний час дня еще более дурманную дремоту.

Наверху, на Палатине, императорский дворец зарделся в пламени солнечных лучей.

В опочивальне лежал старый император Клавдий.

Его шея была обнажена, и волосы спадали ему на лоб. И его одолел сон. В последнее время ему бывало невмоготу дожидаться конца трапезы. Его рука роняла подносимую к устам пищу, и глаза смыкались. Сотрапезники потешались над ним, бросали в него оливами и финиковыми косточками и, наконец, уносили его в опочивальню…

Теперь он проснулся.

Во время разнежившего его сна на губах выступила слюна.

— Как прекрасно дремалось, — пробормотал он и окинул взглядом комнату. В ней не было ни души. Лишь одинокая муха, жужжа, описывала все тот же круг, пока не села на тунику Клавдия, затем — на его руку, и, наконец — на нос. Он не отмахнулся, а лишь что-то пролепетал, причмокивая губами. Ему понравилась дерзкая маленькая муха, севшая на императора.

Вскоре он почувствовал жажду.

— Э… э… — произнес он, — воды, дайте мне воды, — и зевнул.

Некоторое время он терпеливо ждал. Никто не явился.

Тогда он потребовал громче: — Воды! Дайте мне, наконец, воды!

Но и на сей раз никто не отозвался.

У Клавдия не было слуг. В течение последних лет его супруга Агриппина лишила его телохранителей и стражи. Осуществила она это постепенно, и император даже не отдал себе отчета в происшедшем. Он примирился с изменившимся положением. В одиночестве бродил он по дворцу, не проявляя никакого недовольства.

Его занимало лишь то, что он в данный момент видел. Его ослабевшая память не хранила прошлого.

Так как на его зов никто не откликнулся, он забыл о своем желании. Он стал рассматривать стены, занавесы и пол; затем вспомнил о вине и паштете, винных ягодах и фазанах, биче и вознице. Он тихонько улыбнулся привычной простодушной улыбкой. Но эти мысли ему наскучили, а ничто другое не приходило в голову. Он крикнул: — Я хочу пить! — и стал напевать «пить»…

Вошел стройный юноша, лет семнадцати. Румянец играл на кротком лице; золотистые волосы были по-детски зачесаны на лоб. Ослепленный ярким солнечным светом на улице, он, войдя в сумрачную спальню, стал жмуриться и пробираться вперед неуверенными шагами. Его голубые глаза были мечтательны и как бы подернуты дымкой.