Д. Коштолани - Нерон

Лукан в пурпурном плаще нежился после купания на одной из лежанок. Он беседовал с певцом Менекратом и своим приверженцем Латином. Последний был экзальтированный навязчивый юноша. Он промотал отцовское состояние и жил в нищете, в каморке под самой крышей. Его занятие было ухаживание за знаменитыми поэтами.

— Вот и наша литература! — воскликнул Сенека, завидев Лукана. В его шутке проглядывало искреннее уважение к племяннику.

Лукан поспешил навстречу дяде и дважды поцеловал его в уста.

Сенека первый принял участие в его судьбе. Он заметил его выдающийся талант, проявившийся еще в детстве, когда Лукан посещал школу в Афинах. Сенека повез его в Рим и ввел во дворец. Молодой поэт сразу завоевал себе расположение и доверие императора, который сделал его квестором.

Своими стихами и блестящими выступлениями он одновременно покорил литературу и женщин.

Лукан пользовался славой величайшего латинского поэта современности. Недавно ему был присужден первый литературный приз за его поэму «Орфей».

Все его существо было озарено бесконечной верой в собственные силы.

— Наконец я тебя вижу! — проговорил он, еще раз поцеловав Сенеку.

Лукан был рослый и стройный юноша. В его жилах, как и в жилах Сенеки, кипела горячая, быстрая испанская кровь. Он был уроженцем Андалузии.

Над его кудрявыми волосами уже в течение нескольких часов сгибались цирюльники, подрезая и завивая их. Затем он велел отполировать себе ногти. Он употреблял в таком изобилии духи и благовонные мази, что всегда бывал овеян облаком ароматов.

— Я не стану вам мешать, — сказал Сенека, тяжело дыша после подъема по лестнице. Он опустился на лежанку. — Продолжайте, — добавил он, принимаясь за перелистывание манускрипта, взятого из библиотеки бань.

Увлеченный прерванным спором, Лукан обернулся к Менекрату и Латину.

— Я вчера опять заглянул в его произведения, но после нескольких строк вынужден был бросить их. В наше время его больше немыслимо читать.

— Речь, надеюсь, не обо мне? — откликнулся Сенека.

— Нет, о Виргилии, — пояснили смеясь его друзья.

Менекрат пошел к цирюльнику подстричь себе волосы. Лукан попрощался с назойливым Латином и подошел к Сенеке.

— Что нового? — с нетерпением спросил философ.

— Я не хотел сказать в их присутствии, — шепотом ответил Лукан. — Завтра я уезжаю.

— На родину?

Родина по-прежнему обозначала для обоих Испанию. В Риме они чувствовали себя гостями, чужеземцами или завоевателями.

— Ты едешь в Кордову? — переспросил Сенека.

— В Галлию или другую страну. Куда-нибудь. Я изгнан.

— За что?

— Не знаю. Такова воля императора.

— Не может быть! — воскликнул ошеломленный Сенека.

— Он меня позвал. Был лаконичен. Запретил мне где бы то ни было выступать. Ты ведь знаешь — все из-за моего «Орфея», получившего приз, несмотря на то, что император тоже участвовал в поэтическом соревновании. К тому же он увидел, какой успех вызвала моя «Фарсалия», которую я недавно прочел со сцены. Он даже не дождался конца; бежал из театра, сославшись на заседание сената; не мог вынести моего триумфа! Уже тогда я предчувствовал…

— Если бы я был здесь, этого бы не случилось, — проговорил Сенека.

— Все равно, — сказал Лукан с равнодушным видом. — Я хочу лишь работать. Мне безразлично.

Недалеко от них, на лежанке, отдыхал юноша. Голова его была обвязана мокрым платком. Он открыл глаза, протер их и оглянулся; сбросил компресс и поднялся.

Лукан и Сенека почтительно и радостно приветствовали его; они узнали в нем Британника, отверженного сына императора Клавдия.

Британник — худой, бледный юноша, с еще безбородым лицом был приветлив и задумчив; в нем чувствовалось благородство молчаливости.

Он скромно подошел к обоим поэтам и сердечно обнял их. У него был плохой день. Накануне с ним случился припадок эпилепсии, длившийся несколько часов. После таких припадков его обычно целыми неделями мучила головная боль.

Он жил уединенно, в стороне от политических событий, избегал людей и бесед, чтобы не повредить неосторожным словом своей сестре Октавии, супруге императора.

Он терпеливо, безропотно и даже как-будто радостно переносил все превратности и унижения. Но он не мог устоять перед случаем побеседовать с собратьями по искусству. Сам он тоже писал. У него было всего несколько коротеньких произведений. Творил он словно бессознательно, почти против воли, в дни страданий, когда он не мог плакать… Печаль уносила его над дышащими тоской, звучащими безднами.