Олег Фурсин - Калигула

— В следующий раз, раб, — с неудовольствием отметил грек, обращаясь к Мемфию, — будучи разыскиваем, веди себя умней. Почему бы не сходить на городскую площадь или в термы, где каждый на виду? Почему бы не покричать о себе в общественном месте самому, громко и вслух, как эта помесь кобылы с ослом? Ты не на много умней, я погляжу…

Оскорбленный в лучших чувствах Мемфий не нашел ответа.

А грек отметил:

— Не так вы важны, чтоб поднимать лишний шум. Ну, развернули бы с дороги, на горе матери. У самого ее дома, чтоб больней. Ехали вы издалека, обидно же возвращаться. А там, по пути домой, мало ли что могло приключиться? Разбои и грабежи всех касаются, вас тоже. А коли вы сами, да в самое пекло…

Мемфий вовсе лишился красок в лице. Вся злобная мелочность Тиберия (он знал толк в мстительных мелочах, этот старик!) высветилась в словах грека. Калигула помянул Юпитера…

Друзилла молчала. Только что, пройдя сквозь внутренние помещения дома, она увидела ложе хозяйки. Что-то толкнуло ее в грудь, странное чувство. Она поняла, что это ложе для двоих. И хозяйка термополы провела ночь в объятиях грека. Девушка знала, что это так, хотя никаких доводов привести бы в пользу подобного знания не могла. А главное — знание это причинило ей боль. Почему? Именно это старалась понять Друзилла. Ответа не находилось, а неприятное, саднящее чувство в груди оставалось. Оно отвлекало ее от грозящей им всем опасности, четко обрисованной греком в нескольких словах.

Между тем философ двинулся в путь, жестом показав, что следует идти за ним. Они подчинились. Улица, по которой шли, была скорее каким-то коридором, пространством между домами. Дверь в дверь. С трудом можно было идти рядом вдвоем. Они и шли по одному — грек впереди, за ним Мемфий, потом Калигула. Замыкала цепочку Друзилла.

«По возрастающей степени ценности идем, — рассуждал Калигула. — Никчемный грек, соглядатай Тиберия, один из множества, потом верный раб… Я… Я-то кто? Ну, в конце концов, возможный наследник. Почему бы и нет? Старик не терпит братьев, а меня как раз терпит. И Друзилла! Та, что дороже всех мне». Эта мысль заставила биться сердце чуть сильней, а ведь, казалось, это невозможно. Опасность и без того учащала ритм, сердце уже стучало в самих ушах. «Как мне надоели эти люди! Какое множество пытается встать между мною и ней, как будто имеют хоть какое-то право. Какой-нибудь гладиатор или вот этот грек, ладно… их еще можно устранить с пути, это легко. А муж, которого ищет ей Тиберий? Или тот, на которого сама Друзилла посмотрит с любовью, ведь это возможно, правда? И что? Растерзать его? Вырвать глаза, нет, даже сердце вырезать из груди, я бы мог! Только в Риме ведь есть закон, и как бы не был этот закон подчинен, и сколько бы не было обходных путей вокруг него, но приходится знать меру…»

Он сосредоточился на том, что было решаемо. Грек, бродячий философ, не нравился ему. И вообще, и в частности. И частность эта была — отношение к Друзилле. Грек позволил себе откровенные восхищенные взгляды, речи его тоже не отличались скромностью!

Улица, или, вернее, застенок между домами, была нескончаемой. Она вилась, казалось, вдоль всего города. Но зато была достаточно пустынна. Всего пару раз встретились им прохожие в ранний этот час. Похоже, в этом пространстве не принято было глядеть друг другу в глаза, узнавание тоже не было обязательным условием. Крепко пахнущий вчерашним кабацким весельем морячок, раб с корзиной хлебов, клиент с ворохом пергаментов в руке…. Все они проскальзывали мимо, стараясь не задеть в тесноте, не поднимая глаз. Или, быть может, достало им краткого мгновения встречи глазами с греком, после которого торопились они мимо, подальше от возможной беды.

Вышли куда-то за город, в конце концов, и двинулись мимо виноградников. Где-то вдали был слышан прибой, море колотилось в берега. А тут, в виноградниках, кружил голову запах множества цветов. Восхищенная Друзилла попыталась задержаться. Ей хотелось надышаться, утонуть в море ароматов. Но грек, улыбаясь, слегка подтолкнул ее в спину, чтобы продолжила девушка дорогу. Он сказал ей:

— Спроси-ка у матери своей прошлогоднего вина со здешних виноградников. Нальют его в чашу, не позволяй разбавлять. Дай ему согреться. Даже на солнце, совсем недолго. Вино вбирает в себя все, чем дышит округа. Там будут все цветы. И все небо, и солнце, и запах моря. Ты не веришь? Разве я успел тебя обмануть хоть раз?

Ей захотелось сказать в ответ: «Да. Ты был с этой женщиной, Лелией, ночью».