Сергей Герман - Штрафная мразь

Но ему было всего семнадцать, а кражу совершил начальник караула.

К тому же, как закладывать своего брата солдата? А если завтра вместе с ним на фронт?

Пока Гельман решал для себя непростую дилемму, прибывшие кладовщики обнаружили кражу и подняли шум.

Командир полка дал команду, немедля отыскать воров! Целая группа командиров и дознавателей рыла и копала. Хотя чего было искать?

Ширяев уже с самого утра ходил под мухой, а у Аркаши Гельмана в глазах читалась вековая печаль всего еврейского народа.

Естественно его арестовали. Затем увели сержанта. У Гельмана забрали комсомольский билет и другие документы. Неделю он просидел на гарнизонной гауптвахте в ожидании приговора.

Процедура трибунала почти не запомнилась. Оба сразу же сознались. Учитывая военное время и тяжесть совершенного проступка, председатель трибунала через десять минут зачитал приговор: обоих к расстрелу. Факты были налицо, время суровое. Военное!

Когда уводили из зала, Гельман обратил внимание на плакат, висевший на стене: «Кончил дело — уходи!»

В голове мелькнуло: «Дело окончено, теперь можно и на тот свет».

Двое солдат повели вниз, в полуподвал, в дальний конец почти совсем темного мрачного коридора, вдоль которого неспешно расхаживал часовой с револьвером в кобуре. Железная дверь, круглый глазок. Щёлкнул ключ, скрежетнул засов.

За спиной глухо хлопнула дверь. Скрежет, щелчок… щелчок…

В камере темно. Слабо сереет, вернее слегка угадывается окно, забранное ржавой решёткой.

Привиделось, будто по камере похаживает, расстрелянный в 37 году дед.

— Дедушка, тебя не убили? Ты живой?

Дед сапогами поскрипывает, то и дело спички чиркает — потухшую папиросу зажигает. А папиросы хорошие, душистые…

— Ну как же живой, внучек? Убитый, Аркашенька. Как есть мёртвый. Но ты не бойся. Это не больно.

— А как расстреливают, дедушка?

Дед сел на корточки перед дверью, мигнул Аркаше и говорит:

— По разному внучек. Если заключенных много, ночью вывозят на полигон. А если немного, тогда прямо в подвале. Тоже ночью. Из нагана в затылок.

— А почему из нагана, а не из винтовки? Или маузера?

— Эхге-эхге-эхге! — засмеялся, как закашлялся, глубинным, хриплым своим смехом дед:

— Из нагана, это чтобы потом из кровавых луж гильзы не собирать.

Потом дед пропал, как растворился. Ночь прошла в каком-то полузабытьи.

Сон — это ведь репетиция смерти, разве можно спать людским сном перед сном вечным?

Утром дали тёплую баланду. В алюминиевой миске, тараща белёсые глаза, плавали рыбьи головы.

Гельман ничего не мог есть. От одного вида баланды подкатывала тошнота.

Все силы уходили лишь на то, чтобы уговарить себя: не орать, не завыть, не забиться от смертельного страха под нары.

От ночной беседы запомнилось, что расстреливают по ночам. Поэтому днём он полудремал-полубодрствовал. И вновь наступала ночь, долгая как тоска. Может быть последняя… Время останавливалось…

Он тяжело лег на нары лицом вниз. Тело исходило страхом и вонючим, нутряным, будто прямо из кишок выделявшимся потом. Он взмок, озябнув, плотно прижался к нарам, чтобы согреться.

И вдруг отчетливо услышал шаги. Они смолкли перед камерой. Слух обострился как у зверя.

Как долго длится отпирание дверей снаружи: весь этот бряк, скрежет, скрип.

Наконец ключ совершил положенные обороты. Лязгнул засов.

Оббитая железом дверь ржаво распахнулась. На пороге камеры стоял конопатый насупленный конвойный в гимнастёрке. На его ремне кобура с наганом.

«Гельман!» — бросил конопатый, «на выход!»

Мелькнула мысль: «Господи!.. Ну вот и конец»!

Шли темными коридорами и вдруг остановились. Надзиратель подвел к обитой чёрным дермантином двери.

Гельман с огромным трудом пересилил себя, открыл дверь и зажмурился. Так и стоял с закрытыми глазами, ожидая пули в затылок. Ожидание казалось бесконечным.

В кабинете за столом сидел офицер, с двумя большими звёздами на погонах. Перед ним стояла лампа с зелёным абажуром. Подполковникподнял голову, выставив вперед ногу, как при замедленных кадрах в кино, опустил руку на кобуру с наганом и скомандовал:

— Входи! Стоять смирно!

…Должен был бы лежать бывший рядовой Гельман в одном нижнем белье в заполненной водой яме, куда скидывали всех приговорённых и расстрелянных, но, наверное вмешался сам Господь Бог.

Полк отправляли на фронт, и оперуполномоченный НКВД упросил председателя трибунала заменить расстрел штрафной ротой.