Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо

Ступая рядом с ним, Роэро катил на тележке кастрюлю с мясным бульоном с вермишелью. Он наполнил серебряную миску и с важным кивком протянул ее Виньякуру. Великий магистр, среди титулов которого был и «Покровитель бедных во имя Христа», подал обед несчастному, что метался в лихорадке под грязными простынями. Так делал каждый великий магистр – с тех пор как рыцари-крестоносцы пять веков назад основали в Иерусалиме свой первый госпиталь.

Мартелли взял миску и подошел к одной из постелей. Караваджо усадил больного, а Мартелли стал кормить его супом. Его тихие сострадательные речи заглушало жадное чмоканье запекшихся губ.

– Великому магистру понравился ваш портрет, – прошептал Мартелли, помогая бедняге снова улечься на скорбное ложе.

– Я весьма польщен.

– Он написал папе прошение о вашем помиловании.

Караваджо вздохнул с облегчением.

– Вот видите, – улыбнулся Мартелли. – У всех здесь есть надежда на спасение.

Пациент, оказавшийся под попечительством Виньякура, подавился: лицо его побагровело, и доктора из иезуитской медицинской школы бросились на помощь великому магистру.

– Или почти у всех, – поправился Мартелли.

Роэро протянул Караваджо оловянную плошку с супом. Поколебавшись секунду, тот взял ее.

– Вон тому, – указал Роэро, болезненно моргая гноящимися глазами.

Караваджо подошел к светловолосому, неподвижно лежащему юноше. Плечи у него были обнажены, а грудь забинтована. Мартелли взглянул на Роэро, нахмурившись, Фабрицио что-то пробормотал себе под нос, но Роэро только вытер глаза и наполнил очередную плошку.

Человек в постели устремил на Караваджо пустой взгляд. Увидев оловянную плошку, он попытался приподняться и проговорил что-то на гортанном языке, которого Караваджо не знал, – но сразу же опять упал на подушку.

– Кто он? – спросил Караваджо.

– Рыцарь из Германии.

– Получается, миски перепутали? Ведь рыцарю положена серебряная.

– Роэро сделал это нарочно. Оловянная миска – знак бедняге. Ты ведь, брат Иобст, именно поэтому возмутился, верно?

Немец отчаянно сглотнул. Мартелли вытер платком испарину у него со лба.

– Что с ним случилось? – спросил Караваджо.

– Ранили на дуэли.

Он посмотрел в лицо, искаженное мукой.

– А кто его противник?

– Был французским рыцарем.

– Был?

Мартелли положил примочку на лоб немца.

– Его больше нет в живых.

– Значит, Иобста ждет.

– Его бросят в море в завязанном мешке – с позором, как собаку. Подобные дела чести для Роэро важнее самой жизни.

Дыхание немца было медленным и хриплым – словно кто-то давил на пустой винный мех.

– Роэро не зря выбрал вас послужить Иобсту, – объяснил Мартелли. – Хоть немец и знатного рода, но своим проступком лишил себя дворянства. И будет наказан как простолюдин.

Караваджо расплескал бульон на запястье, выругался и вытер руку о штаны.

– Стало быть, Роэро хочет показать мне, что бывает с теми, кто не соблюдает устав ордена.

– Возможно, – Мартелли забормотал над рыцарем молитву. – Или скорее просто хочет, чтобы вы увидели, как человек умирает.

Он закрыл немцу глаза.

Фабрицио шагал по апельсиновой роще, высаженной вокруг его жилища. Семь комнат нарядного домика – одну из них предоставили ему на два года адмиральской службы – вмещали всех высших чинов орденского флота. Домик располагался под холмом, неподалеку от дворца великого магистра. К нему примыкала крошечная часовня Святого Гаэтано, где в то утро Фабрицио молился, прося Господа вразумить его и подсказать, как ему защитить Караваджо. О том, что другу грозит опасность, он догадался по жестокому блеску в глазах Роэро, предложившего художнику поухаживать за умирающим немецким рыцарем.

Волнение Фабрицио усугублялось из-за густого апельсинового духа, от жары усилившегося и навевавшего дурноту. «Даже воздух, которым я дышу, подслащен. Смогу ли я вынести неприкрашенную действительность?» Он пнул носком сапога мраморную облицовку лепечущего фонтана. «Нет, я знаю жизнь и вижу ее слишком ясно, что дано немногим. Потому она мне и невыносима». Он тоже убил человека на поединке – это подтвердило и укрепило его братство с Караваджо. Неразлучные в детстве, теперь они делили самую ужасную из тайн: оба видели, как человек по их вине расстается с жизнью. Впрочем, в основании их дружбы тоже лежала смерть. Их свела вместе кончина отца Микеле, после которой Костанца приняла мальчика в свой дом. Фабрицио с глубокой печалью осознал, что связующим звеном между ним и другом его детства всегда была смерть. Что нужно, чтобы разорвать эту цепь, – неужели новая потеря? Он сорвал с низкой ветки апельсин, поднес к носу и тут же отбросил перезрелый плод в угол двора: пусть гниет там.