Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо

Чтобы выписать металл, потребуется больше недели: отблески, выпуклость нагрудника, спаянные швы. Караваджо ставил серовато-белый блик на каждое крохотное сверкающее звено кольчуги, прикрывающей пах между набедренными щитками. И радовался возможности работать молча, не думая о том, какое впечатление произведет на магистра его работа. Если он ему угодит, то будет вознагражден званием рыцаря. И тогда – кто знает? – возможно, ему удастся воссоединиться с Леной. Но пока он не рыцарь – и, стало быть, недостоин даже пытаться написать ее. Его терзают стыд и страх, он одинок и нелюбим. Впрочем, убийца того заслуживает.

Он отложил палитру и махнул мальчикам: на сегодня хватит. Они стали отстегивать латы.

Убийца! Как бы ни пытался он обратить свои мысли к любви, они неизменно клонились к смерти. Вновь у него перед глазами вставал Рануччо, заколотый его шпагой. Израненная, умирающая Пруденца. Анна, заживо сгнившая от сифилиса. Покинутая Лена. Что стало бы с ними, не войди он в их жизнь? Он – как испорченное лакомство, что сладко на языке, но мстит отравой.

Микеле встал перед портретом великого магистра и смерил его презрительным взглядом. Портрет был хорош, но далек от его чувств. Кто бы ни представал у него на холстах, отныне он мог писать только одно. Смерть. «Пока она не очистит мою душу – либо не заберет с собой».

Вошел Виньякур, раскрасневшийся после охоты. Его сопровождали Мартелли и паж Никола. Роэро с соколом на перчатке ожидал в дверях. Его желтоватая кожа поблескивала от пота, будто он страдал лихорадкой. Великий магистр склонился к холсту, разглядывая шлем, который Караваджо изобразил в руках пажа:

– Клянусь Богом, мальчик словно несет отрубленную голову.

Караваджо нахмурился и сжал зубы.

– Да вы, маэстро, написали с него златовласую Саломею! – кивнул великий магистр на Никола.

– Возможно, ваша светлость, – откликнулся Мартелли, – Караваджо не давали покоя мысли о том, что ему самому не сносить головы на папских землях.

Он покровительственно положил руку на плечо Караваджо. Художник вздрогнул, будто ему в спину вонзили кинжал.

– А ты что скажешь, Никола? – спросил Виньякур.

Мальчик-паж поднял взгляд на Караваджо:

– Маэстро передал ваш героический характер, ваша светлость.

Великий магистр приосанился и выдвинул вперед нижнюю челюсть, с гордостью глядя на свое изображение. Он рассеянно потянулся к мальчику и потрепал его по затылку, запуская пальцы в короткие светлые волосы.

– Ты, Никола, – только посмотри, как ты красив рядом со мной!

Мальчик снова потупился. Караваджо устремил встревоженный взгляд на портрет: Никола был написан в совсем другой, чем великий магистр, манере. На фоне жестких металлических лат Виньякура одеяние пажа казалось особенно изысканным: белели тонкие кружева манжет, панталоны над алыми чулками ложились красивыми складками. Мальчик выступал на передний план, словно это был его портрет, и своим понимающим взглядом передавал его истинный смысл.

«Я же предвидел опасность, но все равно привлек слишком много внимания к мальчику. Эта картина – донос, истребованный инквизитором. Ты, Микеле, опять показал то, что видел, – что же тебе все неймется?»

Караваджо пытливо вгляделся в лицо Роэро. «Вдруг их сторожевому псу не понравится моя работа?» Роэро, однако, был неподвижен, как сокол на его запястье.

Виньякур возбужденно приподнялся на носки.

– Мартелли, как тебе картина?

Флорентинец бегло оглядел фигуру великого магистра, а на изображении пажа задержался, задумчиво проведя языком по внутренней стороне щеки.

– Ну как? – спросил Виньякур. – Сходство ведь точно схвачено?

Мартелли сложил руки поверх креста на груди рыцарского камзола.

– Да, ваша светлость. Схвачено, ничего не скажешь.

–

По пятницам в знак христианского смирения великий магистр и старшие рыцари ордена посещали во имя Господа скорбных и недужных. Безжалостное средиземноморское солнце врывалось в главную палату больницы через высокие окна. Здесь были запрещены и лучшее, и худшее из любимых рыцарских занятий – не дозволялись ни азартные игры, ни чтение вслух. Тишину просторной палаты нарушали лишь стоны умирающих и их лихорадочный бред.

Караваджо в госпиталь провел Мартелли. У дверей Виньякур с помощью собравшихся вокруг него благородных рыцарей церемонно избавился от знаков своей власти – снял цепь великого магистра, отдал Фабрицио кошель, символизирующий его милосердие, и принял вид обычного кающегося грешника, посещающего больных.