Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо

– Ступай вниз, малыш, – прошептала она. – Мне сегодня нужно спрятаться.

Чекко завернулся в одеяло и, ворча, побрел вниз. Пруденца легла на кровать Караваджо и запустила руку под его ночной колпак, перебирая волосы.

В темноте он провел ладонью по ее лицу – осторожно, чтобы не потревожить порез, оставленный Филлидой в углу рта. Но она вздрогнула, когда он дотронулся до свежего синяка у нее под глазом.

– Филлида попала в меня камнем, – сказала девушка. – Я не могу вернуться домой. Ты ведь меня не прогонишь?

Даже перед лицом неумолимой ненависти Пруденца сохраняла беззаботность. Караваджо вдруг представил себе, как ее труп плывет по Тибру вместе с уличными отбросами. Он посмотрел на стоящий у противоположной стены мольберт, на незаконченную «Марфу и Марию Магдалину». Караваджо всегда полагал, что время не властно над его работами. Теперь же, дотронувшись до щеки Пруденцы, он понял, что кто угодно может подойти к его холсту и проткнуть его кинжалом. Когда краски высохнут, слуги отнесут «Марфу» во дворец госпожи Олимпии Альдобрандини, и она выставит ее в своей галерее на обозрение почтенной публики. Каждый обретет право критиковать ее, насмехаться над ней – он слышал о своих работах всякие отзывы. А кому-то, возможно, взбредет в голову просто ее уничтожить; почему нет?

Нет, его картина не обессмертила эту девушку. Холст не менее уязвим для насилия, чем плоть. Картины долговечнее и больше ценятся, но они так же хрупки, как кожа и кости. Он нащупал ее руку и больше не отпускал. Скоро Караваджо почувствовал, как пальцы Пруденцы расслабились во сне, и содрогнулся – от страха за нее.

– А это еще что за дерьмо?

В боковой часовне Караваджо рассматривал «Воскресение» – картину высотой почти в дюжину и шириной в семь локтей. В центре полотна холеный Христос в манерной позе держал в вытянутой руке флаг. Ангелы вокруг него томно наигрывали на лютнях и дули в трубы. Пухлые херувимчики удобно лежали под ангельскими седалищами, похожие на подушки в будуаре куртизанки.

За Караваджо семенил Просперо, прокладывая себе путь сквозь пасхальную толпу в церкви Иисуса.

– Я хочу выбить заказ у иезуитов, которые здесь заправляют, – сказал он. – Так что поставим печати на наши грамоты о причастии и сразу уйдем. Не затевай скандал.

– Да ты только посмотри на этих кривляющихся мужеложцев, дьявол их раздери!

Голос Караваджо звучал достаточно громко, чтобы привлечь внимание богомольцев, ожидающих причастия. Он слышал увещевания Просперо, но ничего не мог с собой поделать: помпезная бездарность бесила его.

В нижней части холста были изображены грешники под охраной меченосца, обратившие свои лица к Христу.

– Вот этот – карикатура на убийцу в твоем «Мученичестве святого Матфея», – сказал Просперо. – Но вместо смятения, переданного тобой, этот, похоже, страдает слабоумием.

Караваджо рассмеялся:

– Да, что-то не похоже, чтобы обреченные испытывали адские муки. Лица у них такие, будто Христос всего-навсего обругал их наряды.

– Ваше святотатство меня не удивляет, Меризи.

Резкий, гнусавый и властный голос перекрыл галдеж прихожан. Джованни Бальоне держал у бедра шляпу с плюмажем. Он выпятил грудь, обтянутую дорогим стеганым камзолом с отделкой из шелка, и выдвинул подбородок – воинственно и торжествующе, как один из обнаженных на его «Воскресении».

– Не лезь на рожон! – Просперо толкнул друга локтем.

Легкое сострадание охватило Караваджо. «Ну почему он не может просто писать картины? Зачем ему все время состязаться со мной? У него неплохая техника, он мог бы чего-то достичь. Просто его картинам никогда не сравняться с моими».

– Бальоне, ну не здесь же нам спорить, верно?

Бальоне стрельнул глазами туда-сюда, словно проверяя, все ли прихожане прислушиваются к их беседе. Тонкими, обтянутыми лайковыми перчатками пальцами он перебирал лазуритовые четки.

– Если будете и дальше возводить поклеп, я привлеку вас к суду инквизиции.

Вокруг них собралась толпа. Караваджо чувствовал, как с каждым вдохом в его груди разгорается ярость.

– Думаете, я боюсь инквизиции?

– Ну вот, приехали, – Просперо воздел руки к небесам в бессильной досаде.

– За что я боюсь, так это за живопись, – Караваджо потянул на себя шелковую розетку с камзола Бальоне. – И если не могу удержаться от брани, то лишь потому, что искусство мне дороже, чем ваша честь.

– Пишите что угодно и как угодно, – отмахнулся Бальоне. – Но я полагаю, что вы – могильщик искусства. И ваша техника.