Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

Утром с перееда была тяжесть в черевах, кружило голову, пока не поправились оба-два, опрокинув по чаре давешней медовухи.

Тут вот, за утреннею трапезой (пора было бежать к своим, и потому много не пили), и рассказал Иван о встрече с двоюродником и остерегающих словах Васьки. К кому идти? К самому Василию? Дак тут неведомо как примут его известие!

Зять решительно помотал головой:

— Софья Витовтовна прознает, со свету тебя сживет, и службы лишиться придет, и Островов, гляди, отберут! Да ить и так-то подумать мочно: каки таки у тебя причины полагать, что братанич твой правду бает? Отколь ему, сотнику, знать, о чем хан с великим князем Литовским сговаривали? Може, пустой слух какой? Да и не лезь ты в етое дело, не лезь! Пущай о том у великих бояринов головы болят! Наше дело службу сполнять, а выше полезешь, как там оно ни повернет, а все одно, ты же будешь кругом виноват! Не наше дело, Иван, княжески задумки решать, не наше дело! Служишь, ну и служи! Детям оставь собину, матерь в ее старости упокой, и будет с тебя! Слыхал, слыхал я про вашего деда, прадеда ли, што Переяслав Даниле подарил! Ну и што вам с того даренья отломилось? Хошь деревеньку али там калитку серебра прадед твой получил? То-то! А внуки и тому уже не поверят, скажут: вымысел, приврали деды для-ради украсы своей! Ты думай о земле, о земле думай, собину собирай! То крепко! А в енти дела княжески не лезь, ой не лезь!

Договорились едва не до ссоры. Не убедил Ивана зять, а задуматься заставил. В самом деле: к кому? И пока ехали до Москвы, все об одном этом и думал: к кому теперь? Кто поверит, и не остудит, и не предаст? Был бы жив Данило Феофаныч! Намерел, в конце концов, толкнуться к Александру Миничу. Все же из Орды бежали вместях, должон понять! Да он и боярин великий, пущай тамо, в Думе государевой, скажет кому…

На Москве празднично били колокола. Наплавной мост через Москву-реку гудел и колебался под копытами. Пришлось попервости заворотить на княжой двор, отстоять службу, отчитаться перед боярином, томительно долго сдавать казенную рухлядь, оружие и коней, и только после всего того, сердечно распростясь со спутниками, порысил к дому, только тут тревожно помыслив о себе: живы ли? Не заболел ли который? Не лежит ли государыня-мать в болести какой?

Мост через Неглинку, знакомая улица. Ворота, столбы которых сам украшал прихотливою резьбой. Отрок возится в луже, пускает кораблики, обернувшись, недоуменно смотрит, потом стремглав бежит к дому, оглядываясь опасливо на верхоконного темно-загорелого кметя, кричит:

— Баба, баба, приехали!

Никак, Сережка? С падающим сердцем Иван подъехал к воротам. Створы отворились со скрипом, и первое, что узрел, — улыбающаяся рожа Гаврилы:

— Из утра сожидали! — Принял повод. Иван соскочил с коня.

Государыня-мать вышла на крыльцо. Ванята кинулся к нему на грудь, весь вжался лицом, вихрастою головою, замер:

— Тятя, тятя!

Сережка стоял посторонь, со слезами на глазах. Тоже бормотал: "Тятя, тятя приехал!" — стыдно было, что враз не признал отца. Иван приобнял его свободной рукою, привлек к себе. Шагнул встречь матери, по-клонил ей в ноги. Она церемонно ответила на поклон сына, потом, всхлипнув в свой черед, приникла к его груди. Оглаживая материны плечи загрубевшей рукой, чуял истончившиеся кости, обветшавшую материнскую плоть, и у самого горячо становило в глазах и щекотно от слез.

— Ну, будет, будет, мамо! — повторял.

Женская прислуга — две девки и стряпея, выбежавшие на крыльцо, — улыбаясь во весь рот, глядели на воротившегося из дальнего пути господина.

К Александру Миничу Ивана и не пустили бы вовсе, кабы не напомнил холопу о том, что они вместях бежали с княжичем Василием из Орды. Лик Ивана был суров. Холоп поглядел с опаскою.

— Недужен боярин! — вымолвил, решая: как быть?

— Ведаю! — отверг Иван и, решительно подвинув придверника плечом, прошел внутрь.

Александр Минич и вправду лежал. На Ивана, распихавшего каких-то баб, не то сенную прислугу, не то знахарок, посмотрел смуро, узнал с трудом:

— Федоров ле? Иван? Садись! — примолвил, взглядом отогнав вбежавшего было следом за Иваном стольника. — Знобит. И в черевах… — не кончил, слабо махнул рукою. — Помнишь, в снегу ночевали с тобою? И ничо! Никая застуда в те поры не брала! С делом ли каким ко мне али так? Поди, Островов опять? Я уж наказал посельскому тебя не трогать!

Александр Минич трудно, задыхаясь через слово, пустился в воспоминания, и Ивану достало-таки труда возвернуть боярина к нынешним дням. Он говорил, как ему казалось, возможно убедительнее и с наступающим отчаяньем видел, что Александру все это уже "мимо", он просто не хотел теперь думать ни о чем нынешнем. Для него по-прежнему был юный княжич, юная Софья Витовтовна, хлебосольный литовский князь, который конечно же не сотворит никакой пакости своему зятю и дочери своей!