Павел Маленёв: Пацаны выходят из бараков

Борис Иффодович день проводил на работе, а его жена находилась всё время «дома», и я её хорошо запомнил. Она была жирная, как осенняя утка на карьерах. И потом, переехав в индивидуальный финский домик, даже в самые сильные морозы ходила без перчаток. При этом её могучие лёгкие испускали на морозе такие клубы пара, а её испорченные зубы — такой запах, что казалось: это в густой пыли на сельской дороге катит ассенизаторская бочка в конной упряжи.

Но вот на улице Полевой было построено несколько бараков с общей кухней, где у каждой хозяйки на дровяной плите была своя конфорка, своя бельевая веревка. А дальше — как сказал Владимир Высоцкий:

В бараке часто вспыхивали ссоры: из–за того, что тесно, и из–за того, что холодно, из–за того, что всегда хотелось есть, и из–за того, что кто–нибудь занимал чужую конфорку на кухне или бельевую верёвку.

Но всё равно для нашей семьи радостью стал и барак: до зимы мы всё–таки успели перебраться в более–менее сносное жильё.

Барак представлял собой длинное дощатое сооружение с коридором, выходящим на оба торца барака. Стенки были двойные, между которыми для утепления насыпались древесные опилки. Там всегда кишели клопы, и спать на кровати можно было только после того, как постель посыплешь свежим дустом. На наружную стену крест–накрест прибивалась дранка (рейки) и наносилась штукатурка. В каждой комнате была печка — «буржуйка». Вот и всё.

Извините, если утомил техническими подробностями. Но это я для тех, кто сейчас на свои кровно заработанные ставит трёх- четырехэтажные дворцы, например, в Ялте, Евпатории прямо над водой и на пляжном песке. А также хотел показать, как жили мы, дети войны, и наши отцы и матери, прошедшие войну, когда и такая жизнь считалась счастьем.

Конечно, и тогда семьи начальствующего и технического состава жили не в бараках. Для них строили из сборных деревянных щитов так называемые «финские» домики.

А пока строился в посёлке клуб, мы бегали из палаток по торфяным гарям, где в первые годы советской власти добывали торф, в кино на Десятый посёлок. Там изредка крутили привозные кинофильмы: «Чапаев», «Свинарка и пастух», «Его зовут Сухэ Батор» и другие. Ушёл 1949‑й год…

Моих ровесников на «ГорьковГЭСстрое» оказалось много. Девочек сейчас почти не помню, а вот друзей, мальчишек, вспоминаю до сих пор.

По именам мы друг друга не звали. Побегали к окну и кричали:

— Белка, выходи гулять!

Белкой был Юрка.

— Сейчас доделаю уроки и выйду! Зови пока Мартышку!

Мартышкой мы звали Шурку. Шурка тоже кричал в ответ:

— Сейчас, Щурёнок, выйду.

Щурёнок — это значит я.

Помню и фамилии, но называть не буду, поскольку когда один из троих, спустя много лет, стал небольшим начальником в цехе Заволжского Моторного завода, где я работал наладчиком агрегатных станков, то он меня «не узнавал».

У Мартышки среди барачных жильцов были самые «богатые» родители. У них всегда был хлеб и сахар. Когда мы звали его гулять, он выходил на улицу, нарочно медленно дожёвывая настоящее по тем временам лакомство: кусок чёрного хлеба, чуть присыпанного сахарным песком и политого водой, чтобы песок не ссыпался. Мартышка выходил из барака и тут же кричал:

— Сорок один — ем один!

Тот, кто раньше произносил тогда это популярное среди моих сверстников заклинание, имел право не делиться едой с товарищами. Но нас не проведёшь: мы с Белкой спрятались за дверью, и, едва нос Мартышки показался из–за двери, мы дуэтом произнесли раньше, чем он открыл рот:

— Сорок восемь — половину просим!

Мартышка без жадности отломил нам половину оставшегося у него куска — такое было у нас железное правило.

И вот в поселке Заволжье появился киноклуб. Его строили в основном по вечерам женские комсомольские бригады после того, как они до потери сил нарабатывались на валке леса — прорубались всё новые и новые просеки. И когда клуб построили — это был настоящий праздник для всего «ГорьковГЭСстроя». Особенно для пацанов. А среди наших любимых фильмов вдруг стали появляться заграничные: «Индийская гробница», «Кето и Коте».

Но нас, мальчишек, больше всего поразил американский «Тарзан», снятый в павильонах — «джунглях» Голливуда, во время демонстрации которого появлялись титры о том, что «этот фильм взят в качестве трофейного после разгрома фашистской Германии». После «Тарзана» меня и всех пацанов поразила такая «болезнь»: мы приставляли ладони рупором ко рту и как этот киношный герой издавали гортанный крик «иа–а–а», похожий на ослиный, только намного протяжнее. У нас не было пальм как у Тарзана — нам хватало в лесу деревьев. Мы залезали на одну ёлку и, раскачавшись на ветке, прыгали на другое дерево, пытаясь догнать друг друга. А ещё громко декламировали неизвестно кем сочинённые строки о героях этой первой ленты о Тарзане: «Тарзан — партизан, Чита — патриотка, Мальчик — тоже партизан, а Джен — идиотка!»