Анн Бренон - Сыны Несчастья

Они исчезли, эти нотариусы из Акса. Братья Пейре и Гийом Отье. Уехали. Говорили, что Пейре, старший из братьев, продал свои стада — овец и коров — одному горожанину из Тараскона, чтобы возместить расходы на путешествие. Раздавались, правда, и злые голоса, утверждавшие, что братья натворили каких–то дел, и теперь скрываются. Или, что они бежали, чтобы не платить долгов. Но разве это могло быть правдой?

Гайларда хихикала:

— Некоторые даже уверяют, что они заболели проказой. И ушли, чтобы укрыться в лепрозории. Представляешь, как я смеялась?

Пейре и Гийом Отье. Как можно даже вообразить себе их злодеями или прокаженными? Таких господ, как они. Я слушал, как обе женщины их хвалят. Это такие важные господа, эти нотариусы, особенно старший: Мессер Пейре Отье, поверенный самого Монсеньора графа де Фуа. Его услугами пользовалась вся аристократия графства, а другие нотариусы Сабартес были, что пальцы его руки: его брат Гийом был нотариусом в Аксе, шурин — нотариусом в Тарасконе, зять — нотариусом в Лордате. И даже та, что была его возлюбленной, Монетта, тоже сестра нотариуса…

Гайларда Эсканье склонилась к Азалаис Маури. Обе женщины уже не обращали на меня никакого внимания. Мы стояли возле того места, где томились под гнетом сыры. Я вдыхал этот запах полной грудью и жевал кусок сыра, казавшийся мне безумно вкусным. Это была белая сырная стружка, которую Гайларда срезала для меня с одного вполне дозрелого круга, а потом положила ее на краюху хлеба. Было темно и прохладно, обе женщины сидели лицом к лицу, нос к носу, а складки их льняных вуалей, шурша, касались друг друга. Гайларда говорила шепотом, делая ударение на каждом слове, чтобы придать своей речи еще больший вес. Я не мог отвести глаз от ее острого чепца и вуали, колыхавшейся в такт ее словам. Мне казалось, что это говорит чепец, склоняясь к моей матери.

— Но я отлично знаю, зачем они ушли, Азалаис. Они ушли в Ломбардию искать добрых людей…

— Я говорила с Гийомом Бенетом, — отвечал чепец, которым была покрыта голова моей матери, — и он сказал мне то же самое.

— На Себелия еще говорила, — опять шептал чепец Гайларды, — что за ними последовали многие их родственники и близкие. Малыш Бон Гийом, незаконнорожденный сын Мессера Пейре, и его дочь Матева, и его зять Пейре. Вряд ли они все заболели проказой.

— Добрые люди, — немного громче заговорила моя мать Азалаис. — Давно никого из них не было здесь, в земле д’Айю. С годами слова веры, которые неустанно повторяют детям, слабеют и гаснут. Добрые верующие города — богачи, купцы, скотоводы, и особенно нотариусы, — им есть что продать, чтобы совершить путешествие в Италию. Но такие люди, как мы, простые мужчины и женщины из Монтайю, которые телом и добром принадлежат графу де Фуа, и у которых нет ничего, кроме двух рабочих рук… Как мы можем спасти наши души?

Мне стало чрезвычайно интересно. Я слыхал, что Мессер Пейре Отье, волосы которого уже начали седеть, всё еще красивый мужчина с синими глазами и княжеской осанкой.

— Они вернутся! — возразила Гайларда Эсканье, — они вернутся в Сабартес, и он, и его брат Гийом. Ты увидишь, Азалаис. И кто знает, может, они приведут к нам добрых людей?

Мы с матерью поднимались в Монтайю со стороны Асаладор. Дорога была прямая и езжая. Я нес сыры, завернутые в несколько толстых листьев капусты, и еще пару тюков шерсти, которые, в обмен на сыры, моя старшая сестра Раймонда должна была промыть и вычесать, мать спрясть, а отец — соткать для кумы Гайларды Эсканье. Меня же просто использовали для переноски тяжестей, как осла или мула. Но я был горд и вовсе не обижался. Отец говорил мне, что я в двенадцать лет почти такой же сильный, как он в сорок — да я и сам это знал. Мне без труда удавалось сопротивляться брату Гийому, когда мы боролись, и он на меня нападал, несмотря на его пятнадцать лет и тяжелую руку дровосека. Когда мы поднялись на перевал и подошли ко входу в ущелье Шиуля, я обернулся к матери:

— Мама, скажи, разве я, когда был маленьким, видел добрых людей? Я не помню ничего…

Мы остановились передохнуть. Я поставил сыры и тюки на траву у обочины дороги. Мы смотрели на горы в вечернем свете. Мать молчала и ничего не отвечала мне. Она сидела, сложив руки на коленях, нервно комкая пальцами ткань своей юбки. Я знал, о чем она думает. Я словно слышал ее мысли. Она напряженно думала о том, о чем мы остерегались слишком много говорить, собираясь по вечерам у очага. О тяжести пришлого, которое все еще давит.