Савва Дангулов - Государева почта + Заутреня в Рапалло

— А я думал, была.

— Какая, Лев Михайлович?

— Повидать… беженцев, отца и сына… Даниелов улыбнулся, его улыбка была так неожиданна, что удивила Карахана.

— Нет, это не так, — заметил он, все еще улыбаясь. Но если вы так подумали, то это неплохо… Помните, я вам сказал: «Эта минута может и не повториться!» Готов сказать еще раз: «Не повторится, не повторится!..

Может быть, был резон и продолжить разговор, да впереди показалась Китайгородская стена и рядом подъезд Наркоминдела.

Они вышли из автомобиля и направились к нар–коминдельскому подъезду, когда увидели идущих навстречу Стеффенса и Цветова.

— Пожалейте просящих, господин Карахан, — произнес Стеффенс, смеясь, и протянул руку. — Тут у меня образовался вопрос безотлагательный. Полчаса не прошу но за десять минут буду благодарен…

— Десять так десять, я сейчас… — ответствовал Лев Михайлович. — Я иду вслед за вами, я иду, Александр Христофорович, — кинул Карахан вдогонку Даниелову, который, приметив американцев, продолжил путь к наркоминдельскому тГбдъезду. — Я вас слушаю…

Они отступили во тьму площади — тут было и тише, и уединеннее. Прошел трамвай, постукивая на стыках рельсов. Искра, высеченная дугой, на какой–то миг сделала городской снег зеленым, как бы сдвинув дальние дома и приблизив их к площади, при этом у деревьев, стоящих неподалеку, вдруг возникли тени, длинные, как от заходящего солнца.

— Быть может, я и не прав, но мне показалось, вас немало удивило, что я дал согласие войти в состав миссии господина Буллита, — начал Стеффенс, оглядевшись по сторонам и убедившись, что тень, в которую они вошли, надежно охранила их. — Нет крайней нужды объяснять это, но я все–таки хочу объяснить…

Карахану стало неловко, откровенно говоря, он не помнил, чтобы при встрече на Софийской, встрече скоротечной, обнаружил желание знать, по какой причине Стеффенс вошел в миссию Буллита.

— Да надо ли это объяснять? — остановил Карахан Стеффенса. — Вы вошли в состав миссии, и мы этому рады. Кстати, не помню, чтобы я выразил желание…

— Нет, я все–таки хочу объяснить, — ответ американца был почти категоричен, видно, и в самом деле были некие мотивы, которые привели Стеффенса и его спутника в столь поздний час на эту площаДь. — Вам, должно быть, известно, что я принадлежал к тем американцам, которых интересует русский опыт?..

— Да, господин Стеффенс, мне показал это и ваш интерес к событиям, которыми был отмечен восемнадцатый год…

— И не только это, — откликнулся Стеффенс. — Мне хотелось бы уехать из России, получив ответы на вопросы, которые я перед собой поставил…

— Однако чего вам не хватает, господин Стеффенс?

— Одной беседы.

— С кем?..

— С человеком, к которому наша делегация уже обратилась с просьбой о встрече…

— Вы имеете в виду предстоящий разговор Ленина с господином Буллитом?

— Да…

Все ясно, Стеффенс просил Владимира Ильича принять его. Ну разумеется, беседа должна касаться иных вопросов, чем те, которые станут предметом диалога с Буллитом. В эти годы число американцев, побывавших у Ленина, было значительным. Нет, это были не столько государственные мужи, сколько просто вольнолюбивые американцы: писатели, синдикалисты, профессора, издатели. И встречи эти были определены не столько температурой американо–советских отношений, сколько теми всесильными градусами, которыми измерялось напряжение классовых бурь на американском континенте — начало века было здесь тревожным. Стеффенс, извечно искавший покоя в бурях, полагал, что Америка не отыщет своих путей, не обратившись к примеру России. Вряд ли Стеффенс допускал, что ответ на этот вопрос связан с метаморфозами, для него неожиданными: он должен на время стать дипломатом. Однако ради чего стать дипломатом? Не была ли аудиенция у Ленина той самой ценой, ради которой он принял амплуа дипломата?

— Да, я готов просить Владимира Ильича принять вас, но только после того, как он примет господина Буллита…

— Благодарю, я готов ждать… — был ответ Стеффенса.

Говорят, что лик человека способен дать представление и о его сути. Да так ли это? Ну, вот хотя бы Стеффенс. Есть в его облике франтоватость денди, явившегося из минувшего столетия. На рубеже века ему уже было тридцать четыре — возраст денди, постигшего все прелести франтовства. Во всем денди — в том, как носит костюм, отводя полы и запуская руки в карманы брюк. В любви к этим цветным «бабочкам», которые он предпочитает галстукам, они, эти «бабочки», действительно у него многоцветны: вишневые, оранжевые, негасимо синие. В этой его привычке держать под рукой зеркальце, он всегда чисто выбрит, его челка и усы подстрижены. В этом его неравнодушии к хорошим табакам, их запах, казалось, шествует впереди Стеффенса, оповещая всех, кто этого не знает: «Это он, Стеф! Это он!» Коробки с табаком он возит за собой, гильзы папирос набивает сам.