Савва Дангулов - Государева почта + Заутреня в Рапалло

— Да, мне хотелось сказать именно об этом… Никто лучше него не понимал, сколь необходимо искусство людям, он шел впереди времени, и это влекло к нему художников.

— Ему нравилось быть впереди? — спросил Карахан и испытующе посмотрел на хозяина, он все еще изучал его.

— Нравилось, как каждому борцу… Храброму борцу, — добавил он.

— А я слышал, передвижники многим обязаны Куинджи… — вдруг произнес Карахан.

Старший Даниелов внимательно посмотрел на гостя, он точно подумал: «А ты не так прост, как кажешься на первый взгляд!»

— Большое общественное дело всегда нуждается в нравственном примере. Куинджи его подавал…

— Говорят, совестливый человек? — спросил Карахан.

— Не то слово, святой человек… — уточнил Даниелов–старший, как мог акцентируя на слове «святой». — Много, очень много добра сделал людям, при этом бескорыстно… Заметьте, совершенно бескорыстно…

— Это было полезно передвижникам?..

— Больше того, русскому искусству…

В дверь постучали, как могло показаться, настойчиво.

— Войдите, — вдруг сказал Даниелов–старший по–армянски. — Входите, входите, дверь открыта, — повторил он все так лее по–армянски.

Но дверь открылась не сразу, видно, человек, стоящий по ту сторону двери, чуть–чуть робел. Стучал с настойчивостью и робел? Да, можно было подумать и так, но хозяин не смутился, не иначе он связывал это с представлением о человеке, что стоял по ту сторону двери.

— Входите, — повторил Даниелов–старший и, отзываясь на голос за дверью, едва различимый, добавил: — Ну что ж, входите и вдвоем…

Открылась дверь, открылась неожиданно широко, в дверях стоял чернобородый человек, низкорослый и заметно кривоногий, что подчеркивали узкие брюки, поверх которых были надеты черные шерстяные носки, рядом стоял мальчик, такой же коренастый и кривоногий.

Рассмотрев гостей, они поклонились, вначале старший, потом младший, но сесть отказались, оставшись стоять у двери.

— Это мои соседи, отец и сын, армяне беженцы, поселились в соседнем доме… — сказал хозяин. — Так и будешь стоять у двери? Садись и посади сына… Вот так. Я чаю налью.

— Беженцы?.. — спросил Карахан и взглянул на Александра Христофоровича: не о них ли шла речь накануне?

— Да, беженцы, — спокойно ответил Даниелов–старший. — Говорит, если бы добрые люди не остановили, побежали дальше… Что хотел сказать, Месроп? — обратился он к чернобородому. — Небось устал? Я вижу, у сына глаза слипаются… — он обратился к Ка–рахану: — Как–нибудь надо жить. Ходят из дома в дом, пилят дрова. Их тут все знают… Нет, не только отец, сын тоже… Двуручная пила выручает! Сколько лет сыну? Одиннадцать!.. Да, только одиннадцать. А что будешь делать? Ну, говори, говори, по–армянски говори…

Чернобородый говорит, прихлебывая чай, стакан с чаем стоит и перед сыном, но тот не пригубил, видно, устал смертельно. Чернобородый говорит, разумеется, по–армянски, а Даниелов–старший печально слушает, покачивая головой.

— Лав… лав… Хорошо… хорошо… — говорит он, но слова эти выражают единственное: он хочет ободрить того, кого он назвал Месропом, пусть он скажет все, что хочет сказать. — Ты понимаешь? — вдруг он обращается к брату. — Понимаешь… о чем говорит Месроп?..

— Так, отдельные слова… что–то о весне и солнце… — произносит Даниелов–младший, смутившись.

— Ты почти понял все, — улыбается Николай Христофорович и, обратившись к чернобородому, добавляет: — Лав… Шат лав… Хорошо… Очень хорошо…

Но чернобородый умолкает и, посмотрев на сына, сокрушенно покачивает головой — сын спит.

— Ну, если так хочется ехать, надо ехать! — вдруг произносит Даниелов–старший по–русски и, взглянув на Карахана, продолжает: — Говорит, не может жить без земли… Здесь, говорит, снег, а там уже сеют — солнце на земле одно. Так и сказал: солнце одно… И еще сказал: если я продержу еще здесь сына, он отвыкнет от земли и привыкнет к камням, а человек — это земля, не камни… Это по–армянски очень хорошо получается…

Карахан горестно кивает, да и Даниелов–младший как–то утратил дар красноречия.

…Они едут обратно той же дорогой, какой приехали сюда по–прежнему с карнизов срываются и падают на тротуар глыбы снега, тяжелые от талой воды, прохожих меньше. Была бы жизнь полегче, так рано улицы не опустели, думает Карахан.

— Вы зачем возили меня на Пречистенку, Александр Христофорович? Смотреть передвижников? — спросил Карахан.

— Именно, другой причины не было…