Нелли Шульман - Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая

– Он понимает, что такое никогда не разрешат, по соображениям безопасности… – Эйтингон поставил кофе на стол, – ничего, у Журавлевых есть Марта, ей всего восемь. Никто ее ни в какие походы не отпустит… – он потрепал Сашу по светловолосой голове:

– Держи, милый… – Эйтингон подал юноше чашку, – сахар тростниковый. Так варят кофе на Кубе, в Латинской Америке. Пока ты туда не поехал, – он кивнул на учебник, – но такие командировки тебя тоже ждут… – за окном падал мелкий снежок. Взяв американскую сигарету из портсигара наставника, Саша щелкнул зажигалкой:

– Товарищ Котов, – робко сказал юноша, – если я в отпуск по ранению… – он завел руку за спину пижамной куртки, – может быть, мне разрешат полететь с вами в Москву? Я буду полезен на допросах… – Эйтингон тоже закурил:

– Подумаем, – он сверился с часами, – разделю с тобой кофе и мне пора…

Баня на сегодня отменялась. Из госпиталя сообщили, что, несмотря на снотворные, мистер Холланд пришел в себя.

При оформлении в госпиталь арестованного, находившегося в медикаментозном сне, побрили. Без клочковатой, неухоженной бороды, лицо 880, как он значился на обложке папки серого картона, показалось Эйтингону совсем молодым. Его светлость размеренно дышал. Документы не снабдили фотографиями:

– Он теперь государственная тайна, – подумал Эйтингон, – как Валленберг или Матвей. Хотя от Матвея остались снимки для партийного билета, офицерского удостоверения… – Наум Исаакович решил, что от 880 надо добиться и признания об участии мисс Бромли в поимке Матвея:

– Он подвизался в Монреале, руководил операцией, я его лично видел на летном поле. Хотя зачем признания? Понятно, что британцы с американцами подсунули Матвею медовую ловушку… – Эйтингон пообещал себе отомстить мисс Бромли, вернее, вдове адвоката Зильбера:

– Ягненок там тоже руку приложил, но с Ягненком мы скоро расквитаемся. Комбриг Воронов, продажная тварь, давно мертв… – Эйтингон надеялся именно на такой исход катастрофы, – умрет и мисс Бромли… – Саломея понятия не имела, где похоронен бывший генерал Горовиц, агент Советского Союза, Паук. Эйтингон подумал, что американцы могли сжечь тело Матвея:

– Но вряд ли, – он покачал головой, – Ягненок бы не позволил. Он еврей, он бы не дал сгореть в печах другому еврею, пусть и предателю Америки, как они выражались. Розенбергов похоронили на еврейском кладбище… – о церемонии Эйтингон прочел в New York Times:

– Мистер Зильбер, муж Бромли, защищал их, но до казни не дожил, скоропостижно скончавшись от сердечного приступа… – разглядывая 880, Эйтингон хмыкнул:

– Супруга могла подлить ему яда в утренний кофе. Судя по всему, ФБР не устраивал неудобный горлопан, пытавшийся добиться оправдания Розенбергов. Ладно, грязные делишки Даллеса нам не интересны, а насчет могилы Матвея мы все узнаем…

Ожидая, что кличка арестанту понадобится недолго, Эйтингон написал на папке отметку высоты, где находился перевал. Он покуривал, прислонившись к зарешеченному окну палаты:

– Словно с Вороной. Нацисты взяли ее день рождения, для номеров… – заключенного надежно приковали к госпитальной кровати. Этаж военного госпиталя закрыли, за 880 ухаживали особо отобранные врачи и фельдшеры. Двери охранялись конвоями внутренних войск. Эйтингон запретил подпускать к 880 женщин:

– Если я хоть что-то понимаю, – сварливо подумал он, – то Холланд и раненым, в наручниках, сможет склонить на свою сторону кого-то из персонала. Тем более, фальшивый товарищ Ильвес знает русский язык… – отменно сработанный паспорт эстонца нашли в куртке его светлости. Эйтингон вздохнул:

– У него такие манеры и взгляд, что любая девушка ради него босиком пойдет на край света. Ворон даже слепым калекой оставался Вороном, и его светлость такой же… – он мимолетно пожалел, что не наткнулся в Испании на Ягненка или мистера Холланда:

– Стоило их тогда завербовать, – подумал Эйтингон, – такими людьми не разбрасываются. Однако покойной Антонине Ивановне, отъявленной суке, доверять было нельзя, а в Америке мы поставили на Матвея… – 880 шел пятый десяток, но сейчас арестованный больше напоминал юношу:

– У него морщины, но седина незаметна, он светловолосый… – понял Наум Исаакович, – ему тогда был двадцать один год, совсем мальчишка. Никого не осталось, один я скриплю… – вспомнив давешнюю горничную, он усмехнулся:

– Это я преувеличиваю, конечно. У меня впереди лет двадцать, я должен отыскать детей… – впереди у 880 был полет в Москву, допросы, и пуля в затылок, в расстрельном коридоре на Лубянке: