Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури

– Конечно, – размышлял он, – французы могли и сами все организовать. Они себе на уме. Но в Мон-Сен-Мартене, где Монах подвизается, люди тихие, труженики, в церковь ходят. Зачем им брать в руки оружие? – Лагес вспомнил, что во время февральской забастовки в Амстердаме, местные пасторы и прелаты, призывали людей не выходить на работу, протестуя против депортаций.

Лагес тогда, в феврале, увидел, что молодые коллеги не понимают слова «забастовка». Штурмбанфюрер, начавший карьеру в полиции при Веймарской республике, почти на пальцах объяснил ребятам, что такое профсоюзы, давно запрещенные в Германии, и почему рабочий может отказаться выполнять свои обязанности:

– В Мон-Сен-Мартене пока забастовок не происходило… – он читал донесения Барбье, – однако случались явные акты саботажа. Клаус теперь расстреливает, за подобное. И евреи в тамошнем лагере долго не протянут… – кроме СД, на Эвтерпаштрассе помещалось изящно названное Центральное Бюро по эмиграции евреев, или попросту отдел гестапо, ответственный за депортации.

После февральской забастовки, четыреста евреев арестовали, отправив в Бухенвальд и Маутхаузен. Наиболее сильных послали в Мон-Сен-Мартен. Туда, всю весну, шли транспорты с мужчинами, из Амстердама и Брюсселя. Женщин и детей начали посылать в Польшу. Лагеса не интересовало, куда они направляются. Его обязанностью было посадить депортируемых людей в поезда и следить за соблюдением отчетности. Он любил аккуратные, канцелярские папки. Штурмбанфюрер, по возрасту, в первой войне не участвовал. Двадцатилетним юношей он пришел в полицию Брауншвейга. Лагес всегда получал похвалы, за усердное ведение дел и порядок в бумагах.

Подобный порядок был и у него на рабочем столе, в кабинете. Ближайший транспорт уходил на восток в пятницу. Списки подали из юденрата, на той неделе. Конечно, имелись и неприятные эксцессы. Людей на вокзал везла голландская полиция. Иногда по адресу, значившемуся в ордере, никого не оказывалось. Квартира или особняк стояли пустыми.

Лагес подобных вещей не любил. Он говорил, на совещаниях:

– Если нам велено посадить в вагоны четыре сотни человек, значит, так и должно случиться… – потушив сигарету, он вернулся в кабинет. Штурмбанфюрер, склонив голову, рассматривал карту Европы:

– Бегут… Куда им бежать? Страна маленькая, все, как на ладони. Нет лесов, гор тоже нет. Разве что они до Бельгии хотят добраться, или до Франции. Или их кто-то укрывает, в домах… – эсэсовец, недовольно, хмыкнул:

– Надо посоветовать бельгийским коллегам. Пусть не стесняются проверять монастыри, детские приюты. Крещеный еврей, все равно, считается евреем. В рейхе подобные законы, и здесь тоже… – вспомнив о пропавших евреях, он помрачнел.

На столе у него, отдельно, лежала папка с делами на тех, кто особенно интересовал гестапо.

Каждый день, открывая обложку, Лагес наталкивался на твердый взгляд больших глаз, узкие губы, изящный, длинный нос. Доктор Горовиц была не похожа на еврейку. Во всяком случае, она совершенно не напоминала снимки, рассылаемые из Берлина, Бюро Расовой Чистоты. Лагес, про себя, думал, что доктор Горовиц могла бы фотографироваться для обложек пропагандистских журналов, как образец арийки.

– Подобные люди еще опаснее… – оборвал он себя, – и она женщина. Никак не проверишь. Хотя и мужчины могут лгать, изворачиваться… – с прошлого лета бывшая жена председателя юденрата как сквозь землю провалилась. Ее описание лежало во всех гестапо Голландии, но женщину никто не видел. Лагес отметил себе, что в июле надо послать сведения о докторе Горовиц в Брюссель и Париж. Сейчас, в конце месяца, все занимались отчетностью. Его просьбу о розыске женщины отложили бы куда-то в долгий ящик.

Лагесу не нравился спокойный холод в глазах пропавшей еврейки, и четкий, резкий очерк подбородка:

– Бывшая жена бывшего председателя юденрата… – он взял запрос от штурмбанфюрера Отто фон Рабе, из лагеря Аушвиц. Профессор Кардозо, первым транспортом, уезжал на восток. Еврей поступал в ведение доктора фон Рабе, работавшего в медицинском блоке лагеря.

– Благодарю вас, партайгеноссе Лагес, за помощь в решении важного вопроса. С товарищеским приветом, хайль Гитлер… – подпись фон Рабе оказалась красивой, витиеватой.

О детях профессора коллега ничего не упоминал.

Лагес постучал карандашом по белым зубам:

– Жена у него не еврейка, католичка. В девичестве де ла Марк, из Мон-Сен-Мартена. Шурин его в священники готовится, в Риме. Пусть выходит замуж, вторым браком… – госпоже Кардозо, по досье, было двадцать три, – она теперь без детей на руках, молодая женщина… – штурмбанфюрер вспомнил книжку, которую совал Кардозо, при первой встрече: