Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть седьмая

– Они в Каире, совещаются с президентом Турции…, – вспомнил Эйтингон. Турция пока сохраняла нейтралитет, однако союзники настойчиво подталкивали страну к объявлению войны Гитлеру:

– Нам такое будет только на руку…, – Эйтингон кинул взгляд на папку, – учитывая наши палестинские планы. Турция должна быть на нашей стороне…, – мотылек, трепеща крыльями, сел на шахматную доску. Керосиновая лампа напомнила Науму Исааковичу летние вечера, на даче Эйтингонов, до революции.

Считалось, что он вышел из бедной, местечковой семьи и поступил в ЧК, будучи разнорабочим, на фабрике. В анкетах не упоминалось, что его дед был обеспеченным присяжным поверенным, а двоюродный дядя, богатейшим торговцем мехами, державшим магазины в Европе и Америке. Дядя умер за год до прихода Гитлера к власти, в Лейпциге. Троюродный брат Эйтингона, ученик Фрейда, аналитик, уехал в Палестину.

Летом Эйтингон узнал о смерти родственника от товарища Яши. Серебрянский следил за осведомителями НКВД в будущем Израиле. Макс Эйтингон на Лубянку не работал. Товарищ Яша внес его имя в отчет просто, как формальность. Наум Исаакович был против вербовки родственников:

– Рано, или поздно, придется выбирать между долгом перед родиной и семейными привязанностями, – говорил он, – и я никому не пожелаю оказаться в такой ситуации…, – долг перед родиной, разумеется, был превыше всего, но Эйтингон знал, что работники, после подобных инцидентов, тяжело справляются со своими обязанностями. Серая папка предназначалась для Серебрянского.

– Но это потом…, – Эйтингон достал из старого, потрепанного томика, в истертой обложке темной кожи, цветные, четкие фотографии. Он, как обычно, взял в командировку викторианский роман, выбрав «Джен Эйр». Книгу Эйтингон знал почти наизусть. Он пробормотал:

– Этот лоб заявляет, разум крепко сидит в седле и держит поводья, и не дает чувствам вырваться наружу и увлечь его в пропасть. Решающее слово в любом споре всегда будет за разумом. Буйные ветры, землетрясения, пожары, что бы мне ни угрожало, я буду следовать тихому голосу, который выражает веление совести…

Мальчик снимал тайно, новой моделью камеры Кодак. Ворона о фотографиях не подозревала. Рыжая охра коротко стриженых волос блестела в закатном солнце. Доктор Кроу, в лабораторном халате, и растоптанных тапках, сидела на бортике фонтана, затягиваясь сигаретой. Глаза цвета сладкой патоки смотрели вдаль.

Эйтингон не мог отвести взгляда от высокого, ясного, лба, уверенного очерка худого лица, острого, твердого подбородка женщины. На тонком запястье она носила простой, стальной хронометр, на пальце блестел металл кольца. Увидев драгоценность, Эйтингон насторожился, но нашел объяснение мальчика. Кольцо, семейную реликвию, сделали в начале прошлого века, из внеземного металла:

– Как и она сама…, – Наум Исаакович перебирал снимки, – небесное существо, не от мира сего…, – позавчера в Москве он прочел радиограмму из Вашингтона, от Матвея. В Оак-Ридж, в штате Теннеси, заработал графитовый реактор Х-10, второй в Америке, после реактора Ферми. Снабжение лабораторий Лос-Аламоса плутонием становилось бесперебойным. Реактор построили за рекордное время. Эйтингон подозревал, что во многом, скорость работы, зависела от вклада Вороны:

– Она сделает бомбу, проведет испытания, а потом отправится к нам…, – Ворона считала, что британцы знают о месте ее пребывания:

– Она не успеет опомниться, как окажется в атомной шарашке. Британцы могут, после войны, весь мир перевернуть, но ее не найдут…

Доктор Кроу смотрела на высокое небо пустыни, в Лос-Аламосе:

– Она, наверняка, работала на немцев, – успокоил себя Наум Исаакович, – ученые редко обременяют себя моральными принципами…, – Ворону ждала строго секретная лаборатория номер два, в Казани, под руководством физика Курчатова.

Эйтингон не мог выбросить из головы слова о тихом голосе совести:

– Ерунда, – он убрал снимки, – всего лишь цитата из Библии. Доктор Кроу атеистка, нет у нее никакой совести. Американцы, скорее всего, используют бомбу на поле боя, ради оценки возможного потенциала. Даже в конце войны, когда все станет ясно и без взрывов…, – он опустил книгу в открытый портфель. Журавлев значился в списке будущих кураторов атомного проекта, но даже коллеге фото показывать не стоило:

– Это строго секретные сведения. Снимки видели только я, нарком Берия и товарищ Сталин…, – Эйтингон настоял на своем, считая, что пока не нужды перевозить Ворону в Советский Союз. Они хотели воспользоваться опытом и разработками американцев, но сейчас не существовало даже прототипа бомбы.