Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том второй

– Алан, сыночек, здравствуй. Со мной все в порядке. Посылаю тебе свою любовь… – трубка выпала из рук на стол, сержант сглотнул:

– Фред, ты слышал что-нибудь, необычное… – напарник, блаженно, улыбался:

– Моя невеста, Алан. Я тебе фото показывал. Мэри сейчас со мной говорила, по радио. Идет особая программа, они берут интервью у девушек, будущих медсестер… – невеста напарника работала в госпитале, в Цинциннати, и училась в колледже:

– Она выступает… – напарник подкрутил рычажок, – вот ее голос… – Алан опять услышал бруклинский акцент матери:

– «Янкиз» обязательно выиграют. Помнишь, как ребенком ты носил кепку, с эмблемой команды… – кепку сорвал ветер, на стадионе, когда сержанту было восемь лет:

– Ты плакал, сыночек, просил у меня купить новую кепку, но у нас не хватило денег… – охранник поморгал. Прямо перед ним, на столе, лежала новая, с иголочки, детская бейсболка «Янкиз»:

– Откуда здесь кепка появилась… – пальцы прошли сквозь воздух, трибуны опять заорали. Напарник улыбнулся еще шире:

– Мэри, иди сюда. Садись ко мне на колени… – сержант все пытался схватить бейсболку.

Шлагбаум поднялся. Темный форд, не снижая скорости, пронесся мимо будки. Из радиоприемника звенели женские голоса:

За спинами охранников, на щитке у двери замигала красная кнопка. Включился внутренний лифт. Подъемник пошел наверх, в закрытую для посторонних, лабораторную зону.

По заветам мудрецов, особые, субботние шахматы сделали из серебра.

Рядом с доской, из слоновой кости и черного дерева, догорали свечи. Трещали фитили, расплавленный воск капал на тусклый металл подсвечников. Внизу, за окном туман становился сумраком. На небе выступили крупные, яркие летние звезды. Ханеле еще слышала голоса дочери и внучки:

– Шалом-алейхем, малахей а-шарет, малахей эльон…

– Идите с миром, ангелы небесные… – она слегка улыбнулась, – оставьте земные дела людям… – девочки всегда проводили с ней вечер Субботы. В доме пахло куриным супом, с домашней лапшой, выпечкой и пряностями. На фарфоровом блюде лежала свежая, румяная хала, прикрытая вышитой салфеткой. Ханеле показалось, что над густой дымкой, среди звезд, промелькнула тень птицы.

– Нет, они сюда не заглядывают, – усмехнулась женщина, – в своих краях им привычнее. К тому же, они на меня обиду затаили. Мол, не помогла им. А что я должна была сделать? – она пожала стройными плечами, под строгим, закрытым платьем:

– У них своя семья, а у меня своя. Каждый человек, в первую очередь, о своих ближних заботится. Я выполняю свой долг… – закутавшись в шаль, Ханеле вернулась к столу.

Здесь никогда не бывало слишком холодно, или слишком жарко. Шаль Ханеле носила больше по привычке. Дочь и внучка рассказывали, что за пеленой тумана, в городе, летом дует теплый ветер, а зимой, черепичные крыши покрывает снег.

– Вы бы спустились в Иерусалим, мама… – робко сказала дочь, – к Стене бы сходили, увидели, кто в городе собрался… – покраснев, она смешалась. Дымные, серые глаза Ханеле были спокойны:

– Я вижу, милая. Иерусалим, он здесь… – Ханеле прижала руку к сердцу. Иногда она все-таки навещала Стену, по ночам, когда квартал спал:

– Им все вокруг привычно… – туфли мягко ступали по камням узких улиц, – хорошо в таком месте жить. Я еще с тех времен… – Ханеле махнула рукой вниз, – толпу не люблю. Меня и при жизни у Стены осаждали, и сейчас будут… – она предпочитала молиться в одиночестве.

Протянув красивую руку, с длинными пальцами, Ханеле отпила крепко заваренного чая:

– Хорошо, что чай никогда не остывает… – она тихонько рассмеялась. Торопиться, тем более, в Шабат, ей было некуда. Ханеле откинулась на спинку большого, покойного кресла:

– Все для семьи, как говорится. Внучки меня поблагодарят, а Дебора в особенности. Она сейчас страдает, но это и к лучшему:

– Вот, Я расплавил тебя, но не как серебро; испытал тебя в горниле страдания… – Ханеле задумалась:

– И там же говорится:

Я знал, что ты упорен, и что в шее твоей жилы железные, и лоб твой медный… – отставив чашку, повертев серебряную, шахматную фигурку, она, кисло, сказала:

– Это про нее, конечно. Упрямая, как осел, и мать ее такая, и бабка такая была, и прабабка… – Ханеле вздохнула. Правнучку, из-за которой погиб амулет, она до себя не допускала:

– Незачем было наперекор мне идти. И она тоже, кажется, пойдет… – Ханеле, слегка, нахмурилась: «Нет, пока не вижу ничего».