Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том третий

– Я бы и коров со свиньями сюда отправил, из Патагонии, – сказал Максимилиан Каммлеру, – но они не выдержат семидесяти километров пути, в таком холоде. Подождем, пока в Валгалле появится настоящий аэродром… – по данным разведки, долина занимала примерно двадцать квадратных километров. Самолеты, как в Патагонии, могли опуститься и на озерную гладь. Каммлер ушел проводить совещание со строителями. Макс велел ординарцу, солдату СС, принести из его личных апартаментов саквояж. Обергруппенфюрер никогда не расставался с рисунком Ван Эйка. Щелкнули замки футляра, однако он не стал подвигать эскиз ближе.

Допив вино, Макс потянулся за ронсоновской зажигалкой. Он курил, разглядывая знакомое, упрямое лицо женщины:

– Видишь, – тихо сказал Макс, – леди Холланд во всем оказалась права. Она писала твоим шифром… – на раме зеркала переплетались причудливые, округлые очертания неизвестных Максу букв. Он был больше, чем уверен, что 1103 разобралась в шифре:

– Я ей показывал рисунок, говорил, что женщина на нее похожа… – модель Ван Эйка стояла, откинув голову, с разметанными по худым плечам, охряными волосами, – моя драгоценность все поняла… – оставленные 1103 в коттедже, в Пенемюнде, заметки, заключенная писала тем же шифром. Максимилиану, страстно, хотелось узнать имя женщины, на рисунке:

– Даже больше, чем увидеть Цецилию… – он опустил веки, – я должен понять, кто она такая, найти ее имя. Дюрер ее рисовал в Италии, постаревшей… – товарищ барон мог бы разобраться в рисунке и гравюре, но Макс не хотел отдавать Ван Эйка в его руки:

– Мерзавец вообще больше белого света не увидит… – фон Рабе приказал держать барона под круглосуточным наблюдением, – я сам всем займусь, узнаю, кого рисовал мастер… – длинные, слегка подрагивающие пальцы стряхнули пепел.

Максимилиан подумал о хрупкой, белой, нежной шее, о коротких, мягких волосах, цвета охры:

– Моя драгоценность, – протянул он, не отводя глаз от рисунка, – обещаю, я отыщу тебя. Я подарю тебе уран, моя драгоценность, а ты подаришь нам бомбу… – осторожно наклонившись, Макс коснулся губами старинной бумаги, уверенного очерка серебряного карандаша: «Ты скоро будешь со мной, навсегда».

Подъемник, дернувшись, остановился.

В темной, едва освещенной шахте, уходящей вниз, что-то гудело. Петр Арсеньевич, с опаской, ступал на открытую платформу. Он предпочитал закрытые со всех сторон, защищенные лифты, стоявшие в «Орлином гнезде». Здесь тоже были такие, но сейчас требовалось доставить из хранилища ящики с грузом. Воронцову-Вельяминову не нравился черный провал шахты, тусклое мерцание ламп, сырой дух могилы, поднимающийся из недр земли. Он был рад, что не отправляется со второй экспедицией в Валгаллу, как, с легкой руки его светлости, стали называть новое приобретение возрожденного рейха:

– Геологи собираются искать месторождение урана… – платформа шла медленно, металл, под ногами, заметно вибрировал, – рыть шахты, спускаться туда… – поежившись, Петр вспомнил, как в Москве, летом сорок первого года, сорвал с шеи галстук:

– Узел мне удавкой казался. Я боялся, что немцы возьмут столицу, повесят меня, с другими работниками НКВД… – в Патагонию приходили газеты из Америки и Европы. Журналисты утверждали, что бонз рейха, находящихся под судом в Нюрнберге, ожидает смертная казнь на эшафоте:

– Вашего бывшего патрона не минует похожая судьба… – зевнув, Максимилиан отбросил New York Times, – впрочем, ваши бывшие соотечественники не склонны устраивать открытые суды… – он подмигнул Петру, – время больших процессов прошло… – советскую прессу они не читали, но Петр был больше, чем уверен, что об аресте и казни Власова граждане СССР не узнают.

– Большевики лишат народ правды, о нашей борьбе против коммунизма, как они лишили нас правды, о нашем происхождении… – Петр, внимательно, просматривал газеты, в поисках сведений о кузене, архитекторе. О месье Корнеле ничего не сообщали:

Оказавшись на последнем ярусе, Петр заколебался:

– Мерзавец Маляр может что-нибудь знать, в долине он встречался с женой. Сбежав из «Орлиного гнезда», она могла связаться с семьей… – правый коридор упирался в массивные, индустриального железа ворота, с круглосуточным постом охраны. Петр не видел ангаров, где хранилась Янтарная Комната, и тысячи картин, где сидел заключенный, месье Маляр, как его называл граф Максимилиан:

– Он коммунист, – напомнил себе Петр, – он ничего не скажет, упрямая сволочь. Пытать его нельзя, и вообще, обергруппенфюрер мне не разрешал сюда заходить… – Петра и не пустили бы в хранилища. Вокруг царили вечная полутьма и прохлада, но Воронцов-Вельяминов стер пот со лба: