Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том четвертый

Гать отходила от узкой тропинки, петляющей среди заснеженных, пустынных болот, окружавших лесное озеро. Тропинка вилась по берегу, минуя деревянные бараки лесопилки, с поникшим, мокрым лозунгом. Красный кумач испачкали белесые разводы, но буквы еще читались: «Труженики Белорусской ССР приветствуют двадцать девятую годовщину Великой Октябрьской революции».

За лесопилкой тропинка вливалась в разбитую тракторами, разъезженную, грунтовую дорогу. Дорога шла к нечиненому, с военных времен, шоссе, с изрытым осколками асфальтом.

После войны лесопилку пытались использовать, хотя здешние леса усеивали мины и снаряды. Первым послевоенным летом местный колхоз, восстановленный в сорок четвертом году, при освобождении Белоруссии, работников в бараки не посылал, но в мае сорок шестого сюда пригнали трактора и пару десятков военных вдов, покрепче. Мужчин в колхозе почти не осталось. Женщины, за трудодни, должны были валить и вывозить здешние сосны.

Леса на границе Литвы и Белоруссии еще в царские времена считались отменными. Сосновые бревна отсюда гнали возами, к Западной Двине, отправляя плоты вниз по реке, к Балтийскому морю.

Когда несколько женщин подорвались на минах, из района пришло распоряжение лесопилку закрыть. Техника ушла в колхоз, находящийся южнее. Из бараков вывезли колхозное имущество, оставив только бросовую посуду и трофейные, истертые одеяла. На кумачовый лозунг махнули рукой. От лесопилки до шоссе лежало почти десять километров заброшенной тропинки, никто сюда не заглядывал. Никто не видел дымок, над крышами бараков, не слышал глухих, отдаленных выстрелов, звучавших среди леса.

Разбитые, крестьянские сапоги уверенно остановились на бревне, над ручьем. Из кармана толстого ватника торчала немного пожелтевшая газета:

– Восьмое марта 1947 года. СССР отмечает праздник советской женщины, труженицы и матери… – стальная фляга опустилась в ручей, забулькала вода. Сверху чиркнули спичкой, хмурый голос заметил:

– Только надо вскипятить, хватит нам летней дизентерии… – Волк отозвался:

– Разумеется, Федор Петрович. На Волхове я ребят всегда с кипячением гонял. Тамошние леса тоже трупами были набиты под завязку… – завернув пробку фляги, он прикурил от «Беломора» тестя.

Рыжая, в седине, борода, уходила под старый треух. Бывший светский баловень больше напоминал разбойника, из детских книжек. Втянув горький дым, Волк провел рукой по белокурой щетине:

– Я единственный бреюсь. Режусь, но бреюсь. Но что делать, если, кроме меня, ходу в города больше никому нет. И где партизаны? Якобы ими все леса кишат, а мы пока никого не встретили. Хотя мы сюда шли через Белоруссию, а в тамошних местах их нет. МГБ рапортует, что все бандиты уничтожены… – рапорты МГБ, в газетах, Волк не в грош ни ставил.

Москву они покинули ноябрем сорок пятого года, на попутном грузовике, пойманном Волком за окружной дорогой. На вокзалах показываться было нельзя:

– Сейчас псы прочешут даже электрички, – угрюмо сказал Волк, – за неделю прошло два нападения на тюремные машины. И в тайники мои заглядывать опасно… – он увозил из Москвы только золото, на текущие расходы, как говорил Максим, небольшой мешочек с ювелирным барахлом, спрятанный в Марьиной Роще. Карту тайников, он, впрочем, помнил наизусть. Оказавшись под Можайском, в относительной безопасности, Волк внес в блокнот чертеж:

– Хотя это ни к чему, – заметил он родне, – я в Россию больше не вернусь, и вряд ли кто-то вернется… – заметив знакомое, упрямое выражение в лазоревых глазах товарища комбрига, Волк оборвал себя. Степана в города, тем более, не пускали:

– Тебя узнают и с бородой, – отрубил Волк, – до войны твои портреты в каждой газете печатали, сталинский сокол. Федор Петрович правильно говорит, ты единственный, кто умеет водить самолеты… – до самолетов от сырых белорусских болот было так же далеко, как до Луны.

– Впрочем, если судить по карте, то мы пять километров, как в Литве… – вскинув голову, Волк следил за тонким серпиком, закатывающимся за ели:

– Хорошо, что я в Витебске нашел очередного пса алчущего… – Волк ходил в города воровать на базарах. В Витебске, в рыночной пивной, он заметил группу солдат, в авиационной форме:

– Товарищ комбриг говорил, что здесь есть аэродром. У них может быть военная карта, что нам пригодится… – карты, продающиеся в газетных ларьках, шли, как выражался Волк, только на подтирку. Рассматривая купленные Волком издания, доктор Судаков только виртуозно матерился, по-русски: