Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том шестой

– Все очень толково, Вальтер, – одобрительно сказал он, – как мы с тобой и обсуждали, надо обратить особое внимание на работу с палестинцами. Дикари, вроде шейха Хасана Саламы, нам пригодятся. Их дети снимут арабские одеяния и наденут европейские костюмы, но враг у нас останется общим. Евреи, то есть новое государство Израиль… – Максимилиан, презрите презрительно, скривился:

– Арабы не забывают добра, Салама и ему подобные завещают сыновьям дружить с нами, с их первыми наставниками… – он пригубил коньяк:

– Что у тебя за приватное дело? Я тоже кое о чем хотел с тобой поговорить… – трубка внутреннего телефона задрожала, обергруппенфюрер извинился:

– Могут звонить из госпиталя, сам понимаешь… – Максимилиан, внимательно, слушал. Рауфф заметил довольную улыбку, на его лице:

– Отлично, – наконец, сказал обергруппенфюрер, – я буду через четверть часа… – он потянулся за бутылкой:

– Хорошие новости, Вальтер. Эмма родила здорового, крепкого мальчика. Выпьем… – он передал Рауффу бокал, – за солдата нашего рейха, за моего племянника.

Надоедливый снег бился в окна пустынной, маленькой столовой пансиона, стоявшего на городской набережной, по соседству с почтовым отделением и табачной лавкой. На дверях обоих заведений ветер раскачивал фанерные таблички: «Закрыто». Едва пробило восемь утра, залив тонул в пелене метели. Над городком повисло угрюмое небо. Мачты рыбацких лодок, в порту, скрипели под южным, ледяным вихрем. В отдалении, за серыми скалами, закрывавшими выход в пролив, ревело море. Сквозь пургу едва пробивался неверный, мигающий свет маяка.

На полированном серванте, в столовой, сложили прошлогодние, иллюстрированные журналы, с черно-белыми снимками президента и сеньоры Перон. Едва слышно хрипело радио:

– Пятница, девятое июля. Аргентина празднует День Независимости. Сегодня вечером в Буэнос-Айресе состоится торжественный концерт, в Театре Колон и прием, в резиденции главы страны. Продолжается блокада западной части Берлина… – ложка застучала о фаянсовую чашку. Полковник Горовиц усмехнулся:

– Мы здесь тоже словно в блокаде. Порт закрыт, аэродром не работает… – их рейс, приземлившийся в Ушуайе в среду вечером, судя во всему, стал последним на ближайшее время. В переданной вчера по радио метеосводке, говорилось о метелях, морозах в минус десять градусов по Цельсию и опасности схода лавин, на горных дорогах.

Питер, размеренными движениями, намазывал масло на поджаренный тост:

– Вообще ничего не работает. Мы вовремя прилетели, ничего не скажешь. Хорошо, что застали прокатную контору открытой… – виллис, как и обещали, снабдили цепями на колеса. С хозяином конторы объяснялся сеньор Геррера, он же брал номер, в единственном пансионе городка. Обрадовавшись неожиданным постояльцам, хозяйка выдала им ключи от комнат с камином. В шкафу Питер нашел старомодные грелки. Горячая вода шла из крана исправно, но батареи грели еле-еле. Владелица пансиона экономила на угле, для отопления номеров.

В столовой было еще холоднее, при разговоре изо рта вырвался пар. Они сидели в толстых, непромокаемых куртках, подбитых овчиной, в вязаных шапках. Меир бросил взгляд на проблески седины, в двухдневной щетине кузена:

– Впрочем, у мистера Фельдблюма, в его хасидском обличье, тоже хватало седых волос, в бороде. Мы с Питером ровесники, нам всего тридцать три года. Ничего, скоро все закончится, Марта вернет себе старшего сына. Они поселятся на Ганновер-сквер, у них родятся еще дети…

Ночью, в промерзшей, несмотря на грелку, кровати, Меиру снилась заснеженная, голая равнина. Над головой, играли всполохи северного сияния, на горизонте он видел странные скалы:

– Я насчитал семь вершин, но это был не Эллсмир, не Арктика. На острове я ничего подобного не встречал… – в ушах бился странно знакомый голос:

– Я верю, что она жива, жива. Один раз я не успел, Меир, но теперь обязательно успею… – о его щеку потерлась нежная, детская щечка. Серо-синие глаза, в длинных ресницах, серьезно взглянули на него:

– Но она не Ева, она младше Евы, и не похожа на нее… – девочка обхватила Меира ручками за шею:

– Я буду скучать, папа… – он пощекотал ребенка:

– Хорошее, или плохое, милая… – малышка, мимолетно, улыбнулась:

– Нельзя говорить плохое, папа. Только хорошее… – глаза девочки стали совсем серыми, туманными. Она, рассеянно, добавила:

– Я буду скучать… – в метели он тоже видел серые, словно свинец, глаза. Звучали выстрелы, к небу поднимался столб огня, издалека доносился женский крик. Меир, тяжело дыша, поворочался. Сердце, бешено, колотилось, из приоткрытой двери в соседнюю комнату слышалось спокойное, сонное дыхание Питера.