Леонид Подольский - Идентичность

Папа принял решение вовремя, успел оставить Киев, кафедру – это троцкистско-зиновьевско-бухаринское логово, как напишут в обвинении через год с лишним, – и почти законченную диссертацию с взрывоопасной темой об украинском крестьянстве, о классовой борьбе в деревне и о недавней коллективизации. От этой темы отцу было тошно: он не понаслышке знал, что на самом деле происходило в деревне. К тому же Блюмкин так и не изжил до конца пробухаринские позиции, и они торчали здесь и там в диссертации, несмотря на все старания Григория Клейн-мана, грозя обернуться страшным скандалом.

Отец успел уехать в Ярославль как раз вовремя, чтобы начать все сначала. Этот безумный, казалось многим, шаг, непонятный, его и спас. Его и семью. Так что Лёня рождением своим в немалой степени обязан был случайности и проницательности отца. И даже дважды. Отец, как колобок, и от НКВД ушел, и от немцев.

В первые годы папа несколько раз наведывался в Киев. Он оставил за собой комнату в шикарной горкомовской квартире, где продолжали жить тетя Соня и дедушка. За пару лет в партийном доме сменились чуть ли не все жильцы. Дом оказался расстрельный, что-то вроде московского «Дома на набережной». Такие дома, особенные, вызывавшие острую зависть теснившейся вокруг бедноты, дома-ловушки, где обитали могущественные жильцы, объятые по ночам бессонницей и страхом, имелись чуть ли не в каждом большом городе огромной страны. И на кафедре всех арестовали. Все исчезли бесследно, никогда никого отец больше не встречал, даже когда ездил в Киев после смерти Сталина. Но большой процесс не получился – из-за Блюмкина. Быть может, поэтому папу и не стали разыскивать.

С профессором Блюмкиным вышла особенная история. Сын Якова Моисеевича работал заведующим отделением в психиатрической больнице. Вскоре после того, как Григорий Клейнман бросил аспирантуру и уехал, а точнее, можно сказать, сбежал или спасся, вырвался из зачумленного логова, с профессором Блюмкиным что-то произошло. Вроде бы после разговора в горкоме, куда его вызвали на проработку. Сначала говорили, что реактивный психоз. То ли до него, наконец, дошло, и он перепугался – начал выбрасывать из окна вещи и вроде бы сам собирался выброситься, – то ли действительно что-то старческое, или сын решил его спрятать, позволить пересидеть – сын и положил его в больницу. Там профессор и застрял навсегда. В первые годы он жил в отдельной палате и писал грандиозную книгу, что-то по экономике и политике социализма, вроде бы вел заочную полемику с Троцким. Вот это и осталось навсегда загадкой: как профессор мог полемизировать с Троцким, если его книг, написанных в изгнании, никто в СССР, кроме Сталина, конечно, никогда не видел.

Никто не знал точно, болен ли на самом деле профессор, но диагноз служил ему охранной грамотой, и оттого Якова Моисеевича органы не трогали. На их беспрерывном конвейере и без сумасшедших, даже мнимых, хотя бог весть, хватало работы. Жизнь, однако, полна парадоксов. Вместо старого профессора Блюмкина по делу о троцкистско-зиновьевской организации в психбольнице арестовали его сына. Врачей и медсестер расстреляли, и профессор до конца жизни застрял, никто из новых сотрудников не решился его выпустить.

Погиб профессор в сорок первом: всех больных расстреляли фашисты. По иронии судьбы никто не вспомнил, что он еврей и старый большевик, один из выживших из ленинской гвардии. Расстреляли профессора Блюмкина в качестве обыкновенного сумасшедшего в Бабьем яру. Папа догадывался об этом, но наверняка узнал только через несколько лет после войны. Врач, переживший оккупацию, рассказал, что расстреляли всех и среди них Якова Моисеевича. После смерти сына он действительно был плох.

У дедушки Мендла с неизвестных времен сохранились две книги на древнееврейском языке. Книги были необычные, очень толстые, в кожаных переплетах с серебряными застежками, наверняка старинные и чрезвычайно дорогие, скорее всего Талмуд 25или Тора 26, собрание псалмов и молитв, быть может «Шулхан арух» 27 или «Море невухим» 28 – через шесть десятков лет гадать можно было бесконечно, книги эти исчезли вскоре после дедушкиной смерти, по крайней мере Леонид их больше никогда не видел.

По утрам, когда родители уходили на работу, а сестра в институт и в тесной квартире становилось относительно просторно, дедушка нередко устраивался за папин стол, заваленный томами Ленина и Сталина, и приступал к чтению. Лёня любил наблюдать, как, читая, дедушка шепчет таинственные, совершенно непохожие на русские, слова и справа налево водит пальцем по строчкам с непонятными, напоминающими восточную вязь, древними буквами.