Леонид Подольский - Идентичность

Леонид очень сочувствовал сионистам, но еще больше симпатичен ему был антисоветчик Чернобыльский, потому что всеми фибрами души он не любил и х власть, и х несвободу. Он бы и сам с восторгом участвовал в еврейском движении-сопротивлении: писал бы статьи, письма, ходил на демонстрации, издавал самиздат, но нет – нельзя. Семья, дети, Валечка, перед ним открывалась карьера, да и тюрем советских, изоляторов, про которые рассказывал Натан, психушек, он боялся смертельно. Он подозревал, что не выдержит и х тюрьмы, и х допросы, что не готов к голодовкам, как Щаранский или Натан. Он был нормальный человек, не герой. Леонид боялся красных фашистов. Это Чернобыльский – настоящий сионист, революционер, борец. Увы, Леонид из другого теста. И потому, когда Натан пригласил изучать иврит и еврейские традиции, он очень деликатно отказался. У Леонида не было для этого ни времени, ни сил, ни, главное, душевной устремленности. Он снова должен был работать над своей докторской. Да и Чернобыльский не настаивал. Даже напротив, предостерегал от участия в еврейском движении. «Оно – не для всех. Только для самых одержимых, кто не жалеет себя. Для людей особой породы. Так что прежде сто раз подумайте. Тем более, вы только что получили старшего. Потерять работу легко, а что потом? Не исключено, что много-много лет изгойства. Поиздеваться, сделать жизнь невыносимой, это они умеют. Мы выдерживаем только благодаря солидарности».

Чернобыльский рассказывал, что и сам всего несколько лет назад, до первого лагеря и тюрьмы, испытывал немалые сомнения. И он, и жена. Они были математиками, числились инженерами в НИИ, а математиков почти не отпускали – не хотели дарить бесплатные кадры врагам: США и Израилю. Чем ниже был образовательный уровень, тем легче было уехать. Из их института двоих математиков завернули до них. Так что они с женой догадывались, что им предстоит. Оказалось, много хуже… Оттого медлили, пытались собрать деньги на черный день, но все равно собирались, а пока он втягивался в эту жизнь, другую – стал дружить с диссидентами, с отказниками, посещать собрания, маевки, изучать иврит, историю, традиции. Он ведь тоже был никакой еврей, ничего не знал и не соблюдал, как дикая ветка на тысячелетнем дереве…

За Чернобыльским, очевидно, следили. В каждой лаборатории, в каждом отделе имелся сексот. А он, ничего не подозревая, стал ксерить самиздат на ротапринте в своем НИИ. Обычные статьи, даже по-настоящему не антисоветские, старые дореволюционные книги по еврейской истории. При царе их можно было издавать, но при Советской власти запретили. И получил за это четыре года. Мог выдать товарищей, кто давал ему книги, и получить условный срок; его уговаривали, хотели подвести под организацию, но он устоял. Самый лучший способ устоять – не разговаривать с ними. Никак. Никогда, ни о чем. Нельзя пытаться играть по их правилам с КГБ, они всегда переиграют. Подкуп, шантаж, провокации – это их оружие, смесь навыков царской охранки и катехизиса революционера…

В тюрьме уже Чернобыльский понял, что не боится больше, что способен стоять до конца. Даже азарт к нему пришел. Они ведь и в тюрьме пытались ломать, подкупать, провоцировать – у них имелось множество способов, но он одержал над ними несколько маленьких побед, заставил соблюдать ими же установленные правила. У него было только одно оружие: голодовка. И он – голодал. И еще письма и жалобы. Казалось бы, абсурд, но письма о н и читали. И иногда действовало. В редкие свидания заставлял жену учить свои письма наизусть, передавал через зэков. В тюрьме он понял, что у него, по сути, нет выбора. Только противостояние. До конца. Сионистское движение в СССР – это та же революционная борьба. Только евреи никого не хотят свергнуть, ничего не хотят захватить, хотят только одного – уехать. И – сохранить себя, свой народ.

Много лет спустя, совсем в другой жизни, Леонид прочитал в воспоминаниях у Щаранского, что тот почти сто дней держал голодовку, требуя вернуть «Книгу псалмов царя Давида». Натан, – Щаранский ведь тоже Натан, – кажется, добился своего, одержал свою маленькую победу. Но переносить карцер, голодать, поставить на карту жизнь, и все ради принципа, перед этими , ведь и не узнает никто – нет, Леонид это не понимал. Он и х презирал, как и Щаранский, недочеловеки, но не до такой же степени.

Честно сказать, Леонид и представить себе их не мог, этих тюремщиков. Да, очевидно, плохие люди, жестокие, злобные, но попробуй не ожесточись на их сатанинской работе, в подручных у Дьявола. Их, палачей, тоже ведь ломала жизнь. У них тоже были семьи. Когда-то они тоже были людьми? Или не были? И страх, совесть… Быть может, совесть особенно выворачивала, ожесточала… Чтобы выжить, не сойти с ума, им тоже нужна была вера, что – враги, что кругом враги… Шпионы… Что все, что делается – правильно… Вера, или алкоголь, или крайний цинизм, или полная бесчеловечность. Или – не думать ни о чем…