Леонид Подольский - Идентичность

«Ульпан» – слово было новое, неизвестное, Лёня не сразу понял, о чем речь.

– Изучают иврит, еврейскую историю, готовятся к отъезду в Израиль, – как заправская сионистка стала пояснять теща, просвещенная бабушкой Алика. – Говорит, среди них много отказников.

По этому случаю и всплыла история то ли про крещенного, то ли полного безбожника еврея Илью, художника и эрудита, соперника Николая Алексеевича, то есть начмата, как с детства привык называть его Лёнечка, – этот Илья первым предложил руку и сердце Валечкиной бабушке, сироте, дочери белого офицера, но чуть ли не через день страшно погиб. Ввязался в драку с уголовниками – его избили и столкнули под трамвай. «Так что я могла быть наполовину еврейкой, – легкомысленно сообщила Мария Николаевна, – это с тех пор за нами ходит».

Именно тогда Леонид и познакомился с Анатолием Чернобыльским, или Натаном, как тот себя называл. Разговаривали они раза четыре или пять – подолгу, об очень многом и важном. Иногда в их разговоре принимала участие Валечка. От Чернобыльского Леонид много узнал нового. О еврейском движении – в первую очередь. Или о сопротивлении, как выразился как-то Натан. До того Вишневецкий немало чего знал – слышал по голосам, но в устах Чернобыльского все выглядело грандиознее, словно настоящая война, мало кому известная, но – настоящая: с захватом приемной Верховного Совета, с голодовками на Центральном телеграфе, с письмами в ООН, с Хельсинкскими группами и обращением к Белградской конференции 264, с торжественными собраниями в местах фашистских массовых казней 265, с летними лагерями учителей иврита, с нелегальными конференциями и приглашениями Нобелевских лауреатов, с самиздатовскими журналами, с ульпанами по изучению иврита, еврейской истории и традиций, с возрождением ранее запрещенной академической иудаики 266; война с антисемитами-сталинцам и давно выплеснувшаяся за пределы СССР, с грандиозными митингами и поправкой Джексона-Вэника 267. Сейчас, много лет спустя, Леонид уже не мог вспомнить твердо, что он знал раньше, а что – впервые услышал от Чернобыльского. Но в этом ли дело? От Чернобыльского, кажется, Леонид впервые услышал фамилии писателя и поэта Губермана и правозащитника и самиздатовца Гинзбурга, осужденных за издание журнала «Синтаксис» 268, про мужественного Александра Подрабинека, написавшего о карательной психиатрии, о политических тюрьмах в Мордовии, о трагической судьбе Александра Липавского, которого заставили выбирать между предательством и расстрелом отца 269и о том, что Сталин пообещал Риббентропу «решить еврейский вопрос» 270.

Полной неожиданностью оказалось для Леонида Вишневецкого, что борются не только евреи и правозащитники: Натан рассказывал о немецком национальном движении, о самосожжении в Каунасе Ромаса Каланты 271и о ежегодных манифестациях в Литве в память о нем, о покушении на Брежнева 272и на главу компартии Эстонии Вайно 273, о массовых манифестациях в Грузии в защиту грузинского языка 274.

– Мы не остановимся. Тюрьмы нас больше не пугают. Мы будем стоять до конца. Пока нас не выпустят в Израиль, – уверенно говорил Натан. – Им же самим лучше отпустить нас и избавиться от головной боли. Советская экономика в плачевном состоянии, империя трещит по швам, а тут еще Афганистан. Красные фараоны долго не выдержат.

Среди отказников есть экономисты, люди выдающиеся, математики. Они утверждают: «Все идет к концу. Все рухнет под тяжестью военных расходов».

В Кремле давно не понимают, что происходит с Советским Союзом, – продолжал Чернобыльский. – Они слепы, абсолютно слепы со своей «передовой» теорией. Слепы и злобны. Вы не читали книгу Андрея Амальрика 275? Он, скорее всего, гений…

Словно в воду глядел Натан. И – будто некий архипелаг предстал перед Леонидом с Валечкой. Не прежний ГУЛАГ, описанный Солженицыным, но – похожий, и вместе – война, невидимая, тайная, ширящаяся. Архипелаг из психушек, лагерей, тюрем, но и героев тоже. Атлантида, скрытая от глаз, где жертвы превращались в бойцов, где империя медленно отступала. Увы, они не поверили тогда – советская империя казалась вечной.

И все же Леонид, и Валечка тоже, смотрели на Чернобыльского с восхищением. Леонид не был сионистом, но горячо сочувствовал – еще от папы он часто слышал имена Теодора Герцля 276, Макса Нордау 277, Мартина Бубера 278, рассказы про Базельский конгресс 279, помнил даже слова-стихи Владимира Жаботинского 280, посвященные смерти Герцля: «И днем конца был день его расцвета, и грянул гром, и песня не допета, – но за него мы песню допоем».