Георгий Марков - Завещание

Лидия Петровна возвратилась минут через пять, несколько сконфуженная таким длительным отсутствием.

— Извините великодушно, Михаил Иваныч. Маму наконец нашла, и самовар в ее верных руках. — Она чуть улыбнулась, подобрав полные, сочные губы.

Лидия Петровна села напротив Нестерова и впервые посмотрела на него спокойно, просто и без того возбуждения, которое бросило ее на немедленные поиски мамы. И он не отвел своих глаз от ее взгляда, выдержал и даже улыбнулся, чуть двинув бровями. «Теперь она ближе к моим представлениям о ней… Походит… на ту самую Лиду, которую любил Степан», — отметил про себя Нестеров.

— Ну, что же, Лидия Петровна, вот и пришел я. Обычно в таких случаях говорят: гора с горой не сходится, а человек с человеком… — Нестеров мучительно искал слова, а они, как нарочно, исчезали из памяти. Во рту было сухо, язык ворочался с трудом, как опухший.

— Я все получила, Михаил Иванович. Обе посылки дошли: и первая с его вещами, и вторая с его подарками. Спасибо вам. — Голос ее дрогнул, и Нестеров почему-то выпрямился, готовясь к тому, что она сейчас заплачет, плечи ее задрожат от рыданий. Она кинет руки на стол. Но, вероятно, великий утешитель людских несчастий — время уже сделало свое дело: пригасило боль. Лидия Петровна энергично встряхнула головой, кольца ее пышных русых волос подпрыгнули и рассыпались по спине и плечам, и он понял: нет, она не заплачет. Все самое горькое перегорело в ней в жарком огне душевных страданий.

— Я так благодарна вам, Михаил Иваныч, за дружбу с ним, — тихо сказала Лидия Петровна и опустила свою голову, скрывая слезинки, навернувшиеся в уголки глаз. — Так благодарна… — повторила она шепотом.

— Нам много предстоит, Лидия Петровна, прожить вместе, и потому я хочу просить вас: не величайте меня, не зовите меня на «вы»… Это как-то отдаляет меня от вас, а я знаю вас, вашу жизнь в течение четырех лет. Мне сейчас кажется — я не сегодня встретил вас, а знаю давно, давно, с тех пор, когда вы бежали до самой реки, вслед за поездом, увозившим Степана, размахивали платком, сдернутым с головы, и кричали: «Степа, жду тебя! Жду хоть сто лет!»

Должно быть, и она помнила об этих минутах. Она вскинула голову, глаза ее еще больше округлились, бледное лицо на мгновение окаменело, и вдруг все его линии и черты смягчились, пришли в движение от короткой улыбки. Воспоминание о минувшем всколыхнуло душу.

— Боже, и это вы знаете! — воскликнула она и порывисто протянула руку. — Согласна, Миша! И меня тоже не величай и зови на «ты»: Лида.

Невольно они поднялись оба, схватившись за руки, и минуту стояли, испытывая одно и то же желание: скорее взломать перегородку отчужденности, преодолеть пространство незнакомства, лежавшее между ними, и пробиться к той откровенности, ради которой судьба свела их в этом далеком городке Приреченске.

— Степа умер у меня на руках. Я писал тебе об этом, Лида, — сказал Нестеров, когда они сели на прежние места, все еще взволнованные и слегка раскрасневшиеся. — Ранен он был в живот… умирал тяжело. — Нестеров замолчал. Рассказывать ли дальше? Нужны ли ей сейчас подробности смерти мужа? Они и теперь вызывают в сознании Нестерова боль. А каково будет ей, Лиде? Не увеличатся ли ее мучения?

— Говори, пожалуйста, Миша, говори. Я перенесу. Ведь все-таки я врач и знаю, как умирают люди, хоть и в других условиях. — Голос ее прозвучал спокойно и требовательно. Нестеров взглянул ей в лицо. Бледные пятна растекались от подбородка к щекам, вытесняя розоватый оттенок к ушам, чуть прикрытым завитушками волос. Глаза ее, только что сиявшие приветливо и ласково, остановились на какой-то одной невидимой точке, и синева их стала жесткой и неподвижной. Нестеров понял: она готова выслушать любые подробности смерти мужа, ее ничто не выведет из этого состояния сосредоточенной замкнутости.

— Он был белый, весь какой-то алебастровый, когда я принял его от солдат на свои руки, — сказал Нестеров, решив про себя ничего не смягчать. — В ту же минуту я понял: он не жилец… Он совсем уже изошел кровью… Сквозное ранение… — Но Нестеров так и не смог рассказать ей обо всем том, что и до сих пор отчетливо виделось ему страшным видением: вспоротый живот, оттуда булькала какая-то липкая бурая жижа. — Он был без памяти. Крепко сомкнутые губы и ввалившиеся щеки сделали его лицо сердитым, отчаянно сердитым. Возможно, смерть старалась запечатлеть его самочувствие в последние минуты жизни: был миг — сознание вернулось к нему. Этот миг совпал с теми секундами, когда я подхватил его под плечи и, придерживая голову, прижал к себе.