Шерман Гадэс - Dрево

– Отец прав, сынок, – кивнула Агнет.

– Признайся честно, ведь правда? Ты выходил ночью, чтобы поискать этого проклятого Отто?

– Он мой друг! – закричал я, сам удивившись такой реакции на вопрос отчима.

– Спокойно, спокойно, – вмешался Хайнцит, заметив, как удивились родители моему неожиданному крику, – Ваш ребенок перенес событие, которое сильно напугало его, ведь он ушел один, такой темной ночью, сильно замерз, и, думается мне, видел плохие сны от жуткого завывания ветра. Если он немного покапризничает – это нормально. Но ты ведь хороший мальчик, да?

– Конечно, хороший, – подтвердила женщина, погладив мои волосы, – Любит баловаться, как и все мальчишки, да и поругаться мастак, Ханс же все-таки сапожник, сами понимаете. Мы люди простые, на язык скоры. Но у него доброе сердце, он и мухи не обидит!

– Вот видишь, дружок! Раз ты такой молодец, то расскажи своим дорогим родителям, а за одно и старому доктору, почему ты оказался один ночью у калитки вашего замечательного дома, м?

По мере того, как в моем сознании стали всплывать обрывки пережитого, меня начало лихорадить, что в конечном итоге переросло в истерику. Я был не в состоянии остановиться и только через полчаса перестал выть и плакать. Когда я, наконец, пришел в себя, то честно, но с трудом объяснил, что же произошло.

Доктор Хайнцит внимательно выслушал мой рассказ, подумал немного и, словно общаясь с сумасшедшим, вкрадчиво заметил: на дороге возле изгороди никаких следов от колес экипажа не обнаружено; к тому же ни один из соседей не слышал стука копыт злосчастных черных лошадей, и, как обычно бывает в случае приезда незнакомцев, никто не спрашивался в нашей деревне о местонахождении дома Эверсбахов. Доказательств реальности моей ночной встречи со страшными фигурами не существовало.

Ханса и Агнет врач предупредил, что мне нужен отдых, и рекомендовал ничем меня не расстраивать, иначе я могу тронуться умом – это я услышал, осторожно подобравшись к двери, за которой шепотом беседовали взрослые. «Ведите себя так, будто мальчику привиделся страшный сон, вот и все. Это пройдет. У детей короткая память.» Перед уходом, Хайцит прописал мне настойки и постельный режим, а родители соглашались со всем, что только ни выходило из его уст.

– Слушай, как думаешь… – проводив врача, негромко заметил Ханс, – может, пришло время сказать ему?

– Что ты! Только не сейчас! – испуганно шепнула женщина.

– Рано или поздно, ты ведь знаешь, граф вернется. Сколько еще скрывать все, Агнет?

– Мы говорили ему…

– Мы говорили сто лет назад. Он очень привязался к нам, но мы ему неровня, не забывай.

Агнет долго и тихо плакала. Я услышал ее всхлипы и тоже начал вытирать слезы.

Но день прошел, прошла неделя, а за ней и месяц. Довольно быстро я излечился от нервозности и страхов и снова стал обычным ребенком, поскольку жуткие события той памятной ночи медленно, но верно забивались на самое дно моего любознательного «я». Мы жили и трудились, помогая друг другу, и добрые милые Эверсбахи окружали меня своим вниманием; я радовался каждому теплому дню весны и дрался с мальчишками за право первым выпить воды из колодца, пока однажды, уже на исходе цветущей поры, когда луна светила едва ли не ярче солнца, поздним вечером Высокий-человек-в-черном (таким прозвищем я окрестил необъяснимого гостя из экипажа) не появился вновь.

Я лежал на своей жесткой кровати ничем не накрытый и все равно умирал от духоты. Сон не мог одолеть меня целый час, и я поднялся, чтобы распахнуть окно. Обычно на ночь в комнате ставни всегда запирали, боясь, что в этой глухой местности могут объявиться дикие звери (которых, впрочем, вблизи жилищ не видели даже старики) и покусать детей – такие уж здесь с давних пор водились поверья. Не смотря на запрет, я с силой дернул створку и, вдохнув прохладный воздух, побежал обратно в постель. Легкий ветерок наполнил комнату дремотой, и мои глаза стали медленно закрываться. Я почти уже уснул, повернувшись на правый бок, как вдруг подскочил на месте – в глубине комнаты, у двери стоял огромного роста уже виденный мною человек в черном костюме. Он сделал шаг и попал под прямой лунный свет, в котором его неестественное лицо приобрело мраморный оттенок надгробных плит, а глаза стали желто-кошачьими. Он пристально глядел на меня так, словно на живую решил вытянуть костлявой рукой в черной перчатке мое трепыхающееся сердце. Еще с минуту я не мог пошевелиться, находясь в оцепенении, а после заорал, как сумасшедший.