Шерман Гадэс - Dрево

– Догадываюсь, почему вы пришли, – произнес я спокойно. – Тот ужин… Он беспокоит вас. Вы думаете, что я до сих пор разгневан, но это не так.

– Господин граф не собирается меня уволить?

Покачав головой, я усмехнулся.

– Нет. Конечно, нет. Вы ничем того не заслужили.

Теперь, когда дело относительно её будущего прояснилось, служанке, наверное, следовало бы идти. Мне хотелось поскорее спровадить Жоржетту, чтобы переодеться и обдумать какое-то важное дело, которое застряло в голове, только я никак не мог о нем вспомнить: мысли ускользали прежде, чем обретали подлинную ясность.

– Извините, здесь так жарко, совсем нечем дышать. Да и одеяло…

Увы, несмотря на мой красноречивый намёк, девушка не сообразила, что ей пора удалиться. Погрузившись в собственные размышления, скорее всего, о работе – решил я – она проигнорировала мои однозначные жесты в сторону двери. Пришлось немного спустить невыносимо удушливую шкуру. Ткань прилипла к спине и отрывалась с трудом, как плащ Геркулеса, не желавший покидать своего хозяина до самой смерти. Наконец, вспомнив о чем-то, служанка взглянула на меня и слегка пошевелившись, ее смущенное лицо застыло в неподдельном изумлении.

– Что это?

Я не понял вопроса.

– У вас вот здесь. Какой крупный порез!

Мне пришлось напрячь мышцы шеи, чтобы оглядеть сзади плечо, насколько возможно, потому что уходить к зеркалу совсем не хотелось. Из-под края одеяла действительно выступал безобразный шрам, свежий и ярко-розовый, нанесенный чем-то острым, поскольку рваных краев я не заметил. Линия тянулась дальше, сырое одеяло, наконец-то, упало, и я со всей внимательностью заглянул на свой бок, подняв руку над головой. Странно, но белая простынь, застеленная накануне, была практически чистой, если не считать пары неприметных пятнышек – словно рана зажила без моего ведома. Я даже не подозревал о ее существовании – не останавливал кровь, не обращался к врачу, не запачкал белья. Если бы не Жоржетта, я вообще не скоро обнаружил бы подобное безобразие.

Девушка сидела, повернувшись к двери. Я взялся за одеяло, чтобы вновь укутаться в него, но не смог: мне было слишком душно.

– Извините. Я не знаю, откуда он взялся.

– Вам нужно обработать рану.

– Ничего не нужно. Само пройдет.

– А если вы заболеете? – служанка вновь посмотрела на мое плечо. – Господин Марсель говорил, что за вами необходимо ухаживать, беречь от яркого света, потому что… – она запнулась.

– Что?

– У вас слабое здоровье и совсем нет родных, кто позаботился бы о вас.

Я глубоко вздохнул.

– Марсель прав, как всегда. Мой престарелый отец умер в минувшем году, мне пришлось проехать пол-Европы, чтобы похоронить его в Валахии, как он того желал.

– Очень прискорбно, господин граф.

– Я совсем не знал его и рос вдалеке. Мы редко общались, были чужими.

Девушка глядела на меня, поминутно опуская глаза, я обернулся к ней и вновь принялся изучать черты ее лица, отбросив неприятные воспоминания. Эти бездушные венские графини, всегда одинаковые, в похожих кринолинах, с ничего не выражающими затуманенными глазами, вызывали во мне скуку и отвращение, в то время как Жоржетта представлялась существом из другого мира, гораздо ниже меня во всем, но я никогда не относился к слугам тем образом, что пытались мне внушить учителя в Майнце или замке. Я ценил и уважал своего камердинера, без опеки которого не протянул бы и недели, старался с должным вниманием присматриваться ко всем, кто окружал меня в особняке, и только в последние месяцы из-за резкого обострения болезни вел себя несколько отстраненно, рассеянно, полностью доверив Марселю распоряжаться своим персоналом. Впрочем, я знал, что он не обижает этих людей, не стремится унизить их, печется о здоровом климате в моем доме. «Здоровом климате» – забавное выражение. Учитывая, что хозяин сам дышит на ладан во время очередного приступа.

Жоржетта, заметив подобную кривую ухмылку, посчитала поводом для нее собственное поведение. Она отвернулась, вздохнув, но не покинула комнату. Я понял, что она вообще не собирается отсюда уходить, только что же ее держало? Загадка… Со стороны ситуация не представлялась приличной, а вернее – являлась неприличной до крайности. Несмотря на всё привитое воспитание и полученное образование, самые начатки моей морали были основоположены крестьянской семьей, и поэтому, наверное, я мог оказаться в совершенно немыслимом для аристократа положении, не ощущая при этом острой необходимости пустить себе пулю в лоб от стыда и бесчестья.