Леонид Александров - Косотур-гора

К Стасю Павловичу прибыла делегация из Северной столицы. О нем написали петербургские газеты, но о том, что он бывший ссыльный и поселенец – умолчали. Специальным курьером из Екатеринбурга ему прислали приглашение на получение почетного диплома, но ехать туда ему не разрешили. Уездный жандармский начальник получил депешу с выражением недовольства по поводу светских связей бывшего ссыльного.

Не просыхающий пьяница-урядник был заменен более трезвым, а для Стася Павлыча наступили новые, нелегкие дни. В месяц раз он вынужден был ездить отмечаться в Косотурск и отвечать на недвусмысленные вопросы.

В один из таких весенних дней, когда Стась Павлыч убыл в Косотурск, к нему заехал Николай Модестович с дочерью Татьяной. Где по пути они разминулись, остается загадкой…

– Мы с Танюшей бываем в этом доме по-свойски, запросто и в любое время, – не замечая смятения Степана, рассказывает Николай Модестович, расставляя на столе чашки и готовясь к чаепитию. – Интереснейший человек, разносторонне развитый, скажу тебе. Молчишь всё? Ты, молодой человек, язык не проглотил? Постой – постой, кто же тебе на лоб клеймо наварил? Скажи, любезный!

Степану не понравился этот живой, многословный господин с его быстрой, суетящейся походкой, его густая бородка клином и бесконечное любопытство. В кержацких семьях каждое слово было дорого, а назойливость с вопросами никогда не поощрялась. Напоминание же о синяке на лбу вывело его из равновесия, и он ответил с дерзким вызовом:

– Кулак с печи прискочил!

– А шустрый ты, – не замечая дерзости, подметил Николай Модестович, – петушок! Стоишь подле печи, вот тебе и набили… Свои или зареченские?

Сбросив оживление с лица, Степан снова замкнулся. Сросшиеся у переносицы брови собрались в складку. Буркнул еле слышно:

– Есть кому. Зареченским не поддамся. Тятька зыкнул…

Сказал, и тут же пожалел об этом. Сроду никому не жаловался. Да и зачем сор из избы – вон, мало ли что в семьях бывает.

Татьяна с сочувствием глянула на парня. Уж она-то знала суровый норов отца Степана, и теперь гадала: что же могло произойти в их семье.

– Горяч очень? – не унимался Николай Модестович. – Часто он шумит и кулаки в ход пускает?

– Шумит, говоришь? – удивленно спросил обескураженный Степан, и впервые глянул в глаза собеседнику.

– Лес тоже шумит. И лед на озере как начнет бухать на Крещение, а кому от этого больно и обидно? – он привстал со своего места, махнул с досады рукой, будто отрубил. – Что тятька? А ты, барин, из воли отцовой вышел бы?

– Ну, как тебе сказать? Смотря по какому поводу, смотря при каких обстоятельствах, – задумался Николай Модестович, понимая, что отвечает неискренне.

– Во-во! Вот кобелю на хвост наступи – скулить станет. Но то ведь не нарошно! А тут ложкой оловянной – ни про што, ни за што.

– Кипит! – кричит от печки Татьяна, снимая с самовара трубу. – Папа, неси на стол! Не поскользнись – мокро, сейчас подотру!

– Ух ты! Вот распелся! – Татьянин отец нагнулся к самовару. Будто бы глухо стукнула дверь. «Вовремя хозяин вернулся!» – подумал он. Поставил самовар на медный поднос и, предвкушая удовольствие от чашки чая, глянул в сторону Степана. От внезапной догадки лицо его вытянулось, растерянно и с горечью произнес:

– И был таков… – покачал с огорчением головой, сел за стол, будто больной, машинально возя по скатерти чайной ложечкой. – Удрал, шельмец!

Пел самовар, да было слышно, как голос Татьяны звенел за воротами:

– Степа! Степан! Вернись!

– Ушел? – спросил отец, когда она вернулась в дом. Молча кивнула, вздохнув с досады.

– Как воришка! – удивлялся Николай Модестович. – Поди, узнай у здешних кержаков, что у них на уме. Говорят одно, делают другое.

– Пора бы тебе уж привыкнуть к их повадкам, – мягко упрекнула отца дочь. – Зачем ты в душу ему вторгаешься? К больному месту прикасаешься.

– Ну, будет, будет! – примирительно сказал отец, и попросил:

– Налей погуще!

Татьяна повернула кран, подставила чашку под журчащую струю, и тихо проговорила:

– Отец у них совсем невыносимым стал, после того, как Соня…

– Этих Молчановых? Соня ему сестра?

– Ну, да!

– Мне отцовские чувства вполне понятны, – вздохнул он.

На восточном отроге Урал-Тау гордо высится полуторакилометровая Иремель-Гора. Снежная шапка её белеет до середины июля, пита́я талой водой множество известных и безвестных речек. Отсюда, от подножья Большого Камня, истекают маленькими ручейками Урал, Белая, Юрюзань, Ай, Миасс, Уй… Разбежались, словно напуганные овцы, в разные стороны и края: одна стремится на юг, другая – на запад, третья – на север.