Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа

— Не может быть, — испугался я.

— Они же вдребезги пьяны, — Дата Туташхиа двинулся к подъезду, а я за ним.

— Дата! — закричали позади нас, когда мы были уже в подъезде.

Я не понял, не слышал он или не захотел при мне отзываться. Но он продолжал идти, а я остановился на пороге, чтобы посмотреть, кто зовет его.

— Дата, Дата, — продолжал звать человек, рядом с которым шел высокий стройный гимназист. Рукой он показал мне, что зовет того, что скрылся в подъезде. Это был рослый господин лет тридцати — тридцати пяти. Он шел медленно, припадая на одну ногу, как ходят калеки.

— Дядя Прокопий, тебя зовут!..

Дата Туташхиа оглянулся и внимательно посмотрел на меня:

— Кому меня здесь знать? Кого я знаю, кто — меня? — Он пошел дальше по длинному темному коридору, а я невольно опять последовал за ним.

По левую сторону коридора спускалась вниз лестница. Мы прошли еще немного и вышли на балкон. Со двора, который был, как колодец, образованный четырьмя домами, этот балкон шел вдоль второго этажа. Под балконом слева стоял на земле огромный мусорный ящик. Я так и не понял, как оттуда выносили мусор, — выхода из этого колодца не было видно. На мусорном ящике стояли черносотенцы и штыками пыряли мусор.

— Ни с места, сукины дети, — закричал Дата и, легко поддев одним пальцем сверток под мышкой, выхватил новехонький револьвер.

Они соскочили с ящика и бросились бежать, но Дата Туташхиа выпустил две пули.

Я и подумать не успел, как оба валялись на земле, а Дата Туташхиа, гремя по железным ступеням лестницы, уже спустился во двор. И опять, не соображая, зачем и для чего, последовал за ним. Оказавшись на балконе первого этажа, я, сам не знаю почему, заглянул в мусорный ящик. Видно, как теперь говорят, сработало подсознание — не мог же я знать, почему так остервенело молотили штыками мусор? Я заглянул в ящик и закричал. Даже слова не мог вымолвить — только ужасным криком кричал.

Скорчившись, как в судороге, в ящике лежали юноша и барышня — оба в крови, чуть поодаль друг от друга.

Не помню, сколько длилось мое забытье. Помню только, что я сразу отвел глаза и, как во сне, опять побрел за Датой. Один из черной сотни был ранен в ногу, другой в ягодицу. Я говорю так уверенно, потому что это установил сам Дата. Он стоял и глядел на дело рук своих.

— Кто из вас жить хочет? — произнес он наконец холодным, надтреснутым голосом.

Они молчали и глядели ему в глаза.

— Один из вас останется жить. Кому жить хочется, говорите!

Тот, кто был ранен в ногу, видно, ничего уже не соображал. Ни взглядом, ни звуком он ничего не мог выразить. Во втором же заговорил, видно, инстинкт самосохранения — он подполз к ногам Даты, обхватил их, захлебываясь слезами. Стряхнув его руку, Дата освободил ногу.

— Встань!

С помощью штыка черносотенец приподнялся.

Носком Дата Туташхиа ткнул под лопатку второго:

— А ну, всади сюда свой штык!

Едва поднявшийся на ноги будто окаменел.

— Давай быстрее! — Дата выпустил ему под ноги еще две пули.

Тот, что был на земле, лежал ничком, уставившись в землю, но, когда его товарищ взмахнул штыком, он живо перевернулся на спину, и штык угодил ему прямо в грудь, прошил сердце и, войдя в тело по рукоятку, пригвоздил его к земле.

— Теперь ступай и живи дальше! — медленно, разделяя слова, сказал Дата.

Убийца не мог понять, отпускают его или смеются над ним.

— Иди, говорю… живи!

Убийца повернулся, сделал два-три шага, схватился за ягодицу и остановился. Сделал еще шаг, и тут бог весть откуда пущенная пуля снесла ему череп, как крышку со шкатулки.

Пуля угодила в середину лба. Черепная кость издала странный звук, не знаю, с чем можно сравнить этот звук пули, разрывающей череп.

Я оглянулся. На балконе стоял тот самый, рослый и хромой, а гимназист засовывал револьвер во внутренний карман гимназического кителя.

Дата Туташхиа довольно долго разглядывал гимназиста и затем тоже сунул револьвер в карман.

— Выйдет кто-нибудь из жильцов, вытащит этих несчастных из ящика, — сказал он и стал медленно подниматься по лестнице.

На балконе второго этажа мы не застали уже ни хромого, ни гимназиста. Они ждали нас в коридоре.

Хромой, прислонясь к стене, теребил свои усики. Гимназист глядел на нас огромными голубыми глазами, в которых застыло изумление и безмерное любопытство.

Они не поздоровались — видно, не до того было.

— Столько крови! — вздохнул Дата Туташхиа и добавил громко и теперь уже зло: — Не хочу я жить в таком государстве! Все осточертело мне! Все!