Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа

— Лаз, помоги мне! Разве ты не видишь, как я мучаюсь!

— Давай я помогу тебе, — Шалитури стал вырывать яблоко из рук Нано.

Все это выглядело нагловато.

— Простите, госпожа Нано, я не привык к обществу дам и могу ошибиться, — сказал лаз, щурясь, но при этом чуть-чуть покраснел.

Нано отвела руку Шалитури и передала яблоко и нож Арзневу Мускиа.

— Вахтанг, сколько тебе лет? — спросил я Шалитури, желая намекнуть ему, что нужно вести себя приличнее, хотя бы потому, что он моложе других.

Шалитури очертил пальцем линию от меня к лазу и Нано и сказал:

— Я младше вас, ну, лет на десять, — и громко и самодовольно засмеялся.

Я понимал, что именно мы трое вызывали раздражение Шалитури, и он старался нас задеть.

— Какой он, оказывается, юный! — отметил Каридзе.

— Я думаю, разница больше, батоно Вахтанг! — сказала Нано. — Мне тридцать шесть лет.

Сандро Каридзе с изумлением взглянул на Нано.

— Вам двадцать пять, — уверенно сказал Арзнев Мускиа. — Больше никто не даст.

Я был согласен с ним, он прав, Нано на самом деле двадцать пять лет.

Шалитури тем временем не унимался:

— Женщина всегда женщина, — объявил он. — Пусть у тебя острый язык, но немытые руки, она все равно захочет, чтобы яблоко очистил ты.

Арзнев Мускиа не произнес ни звука. И остальные тоже молчали. Хор кончил «Мравалжамиери». Но молчание продолжалось. Вдруг Элизбар вскочил со своего места и, наполнив бокалы, вскричал:

— Господа! Эта песня родилась на свет для того, чтобы принести умиротворение людям и покой. А за нашим столом как будто наоборот. Но я не могу с этим примириться и все равно хочу выпить за любовь. За ту любовь, о которой поют в кахетинском «Мравалжамиери», которой под силу поднять из руин то, что разрушено враждой и злом!

И он опрокинул свой бокал.

— То, что разрушено враждой и злом, можно восстановить только враждой и злом! И больше ничем иным! — заявил громко Шалитури. — Так поется и в кахетинском мравалжамиери: чтобы не победил нас враг!.. Имеющий уши да услышит.

И он налил себе вина.

— Нет, — вмешался Сандро Каридзе. — Там поют про любовь, это идет сначала, а только потом слова, которые ты привел. Любовь — исходное условие победы над врагом. И слова и музыка создавались тысячелетиями, поэтому разночтений быть не может.

Я слушал его с превеликим удовольствием. Надо знать, что Сандро Каридзе имел две формы речи, как две формы одежды, — будничную, обычно — разговорную, и, если можно так выразиться, полемически-ораторскую. В его повседневной речи было немного юмора и много цинизма. Это давало ему возможность болтать, с кем он хотел и о чем хотел, острить на любые темы — даже об идиотизме царского режима или несправедливостях жизни. Он говорил с такой неуловимой зашифрованностью, что сам царь Соломон не мог бы вывести прямой смысл из его речей. А в полемическом его языке все было открыто и логично. Я думаю, служебные дела он должен был вести на этом языке, если только служба его нуждалась в разговоре. Но вообще-то он держал себя в узде, боялся, верно, повредить карьере, но случались взрывы, редкие вспышки, надо отдать ему должное, очень яркие, и сейчас я почувствовал приближение такой вспышки. Поэтому я не сводил с него глаз.

— Мне кажется, господин Сандро близок к истине, — сказала Нано.

— Я тоже не против любви и добра, — сказал Шалитури, обращаясь к Нано. — Особенно когда о них поется в кахетинском «Мравалжамиери». Я только хотел сказать, что возвращение того, что отнято, и восстановление того, что разрушено, требует жестокости и смерти, требует уничтожения врага. Все это под силу лишь ненависти, а не любви. Ненависти!

Все растерялись от его слов, наступила тишина, и в этой тишине отчетливо прозвучал голос:

— Все это под силу только любви!

То был голос Гоги, подошедшего к нашему столу.

— Что ей под силу? — спросил Шалитури.

— Даже такая ненависть, — ответил Гоги и обратился ко всем нам. — Добрый вечер, друзья! Добрый вечер, сударыня! С вашего разрешения я присоединюсь к вам.

Я заметил, что Нано смотрела на Гоги с большим удивлением и, слегка кивнув ему, тихо сказала:

— Господи! Уж не во сне ли я вижу все это… — Она засмеялась, но в это время опять резко заговорил Шалитури:

— Все это похоже на бредовые идеи блаженного Тадеоза.

— Тадеоз? — переспросила Нано с излишним оживлением, стараясь не смотреть в сторону Гоги. — Кто это такой? Никогда не слыхала… В какую эпоху он жил?

Вопросы Нано вызвали громкий хохот и Шалитури и Элизбара.