Александр Западов: Забытая слава

Одним глазом — другой, сильно подбитый, не открывался — Тредиаковский прочел приказ Волынского сочинить стихи к дурацкой свадьбе.

Раздумывая о горестной своей судьбе, он влез в шубу и отправился через весь город пешком к себе на Васильевский остров.

Стихи, конечно, нужно было написать, да и дело это пустое для мастера, но кто заплатит ему за увечье? Волынский — министр, однако есть ведь и повыше! Бирон — вот у кого нужно просить защиты.

О том, что два первых в государстве лица между собой не дружат, было известно. Когда Волынский служил губернатором в Казани, он широкой рукой брал взятки, чинил самоуправство и крупно поссорился с архиереем Сильвестром. Пришлось бы ему плохо, но догадался он собрать все наличные деньги, занял, у кого смог, стремглав помчался в Москву и роздал щедрые подарки. Самый лакомый кус отвалил Бирону, почему и сумел оправдаться. Служба пошла у Волынского хорошо, и в апреле 1738 года стал он кабинет-министром. Бирон распорядился назначить его для противодействия другому министру — графу Андрею Остерману, первостатейному политику. Третий член кабинета, князь Алексей Черкасский, ленивый, жадный, недалекий человек, в счет не шел.

Но вскоре Бирон разочаровался в своем выборе. Волынский, казалось, не помнил о заступничестве герцога, перестал у него бывать, секретничал с императрицей, принимал дома неприятных Бирону людей и вел с ними тайные беседы. Про герцога однажды сказал так: «Что он, немец, куражится над русскими? Почему это терпеть нужно?»

Фразу Бирон не забыл. Волынский еще раз опасно напомнил о себе — отговорил принцессу Анну Леопольдовну выходить замуж за Петра Бирона, сына герцога, а брак этот был нужен фавориту: он видел, что здоровье императрицы слабеет, и собственная судьба начинала его серьезно заботить.

Бирон был врагом Волынского, к нему и резон обращаться с жалобой на бесчестье, думал Тредиаковский.

На следующий день, завязав для приличия глаз, он пришел во дворец.

Герцог вставал по утрам поздно. Тредиаковский смирненько сидел в приемной среди многих дожидавшихся выхода фаворита и вдруг увидел Волынского. Он вошел, громко доканчивая начатый за дверью разговор, и заметил свою жертву, сжавшуюся в дальнем углу.

— Ах ты такой-сякой! — закричал Волынский.

Бодрый голос его напугал просителей, с робостью глядевших на расшитую золотом фигуру министра. Тредиаковский вздрогнул и съежился еще более.

— Ты зачем здесь в такую рань? — грозно спросил Волынский, подойдя к нему ближе. — Небось жаловаться на меня притащился? Мало я вчера тебе дал, сегодня добавлю. За мной не пропадает.

Волынский кликнул солдат и велел отвести Тредиаковского в караульную.

— Шпагу с него долой, и рвите бездельника!

Солдаты бросили Тредиаковского на пол и принялись избивать палками.

— Что ты делал в приемной у герцога? — спрашивал министр.

Тредиаковский в беспамятстве молчал.

— Будешь ли ты иметь охоту впредь на меня жаловаться и пасквильные песенки сочинять?.. Ну, сто ударов, хватит. Теперь дайте ему иголку, пусть зашьет дыры, и никуда не выпускайте.

Его и не выпускали больше суток. Шутовской свадьбы Тредиаковский не видел. Когда в Ледяном доме собрались почетные зрители, его обрядили в дурацкое платье, надели маску, чтобы скрыть следы побоев, и под стражею привели на праздник.

С грехом пополам, запинаясь и трудно ворочая разбитыми губами, Тредиаковский прочел кое-как сочиненные вирши:

Когда он кончил — снова под караул, ночевал на соломе. Утром снова били, потом привели к Волынскому. Тот велел отдать шпагу и напоследок сказал:

— Иди теперь жалуйся кому хочешь. Я свое взял. А ежели и впредь станешь сочинять песни, то и того больше достанется.

Вернувшись домой, Тредиаковский написал завещание — он думал, что умрет от внутренней ломоты. Однако врач, академик Дювернуа, подивившись, как его изувечили, успокоил, что жить будет…

— Жить будет… — наконец сказал Сумароков, освобождаясь от впечатления, произведенного рассказом. — Но честь?! Кто вернет ему поруганную честь? А ты, Криницын, как тебе не стыдно было пугать и бить ученого человека?! Какой позор! И это произошло в наши дни, в столице России! Первый министр глумился над первым поэтом… Ведь мы все у него учились — и я и вы, — обратился он к Михаилу Собакину и Олсуфьеву.