Александр Западов: Забытая слава

Сумароков, как и все в Петербурге, видел дом, сложенный изо льда, и дивился царской затее.

Шутовской свадьбой распоряжался кабинет-министр Волынский. Он желал угодить императрице и готовил праздник по образцу придворных. Как и на дворцовых торжествах, понадобились приветственные стихи.

Единственным стихотворцем был Тредиаковский. Шутовскую оду приходилось спрашивать с него. Волынский знал, что Тредиаковскому оказывал покровительство князь Александр Борисович Куракин, злейший враг кабинет-министра. На деньги Куракина поэт возвратился в Россию после обучения за границей и ему посвятил книгу «Езда в остров Любви».

Унизить Тредиаковского, заставив его написать стихи на дурацкую свадьбу, значило обидеть и Куракина. Мстительный Волынский обрадовался этой возможности.

Вечером 4 февраля он послал за Тредиаковским кадета Криницына. Юноша приехал к поэту и стал стучать так сильно, что едва не выломал дверь.

— Кто там?

— Отворяй! Приказ императрицы!

Тредиаковский отодвинул засов и впустил посыльного.

— Тебе приказано немедленно явиться в императорский кабинет.

— Мне? — со страхом спросил Тредиаковский. — За что? То есть по какой причине?

— Там узнаешь. Собирайся быстрее, — командовал кадет.

Тредиаковский дрожащими руками натянул на себя новый кафтан, сменил чулки, подпоясал шпагу.

— Вот все мои сборы, господин офицер, — сказал он, надевая шубу.

У ворот дожидались сани. Кадет поднял полость, пихнул перед собой Тредиаковского, вспрыгнул.

— Пошел!

Тредиаковский сидел молча. Во дворце он бывал редко, и зачем мог понадобиться в кабинет государыни не понимал. В Академии наук все обстояло благополучно, переводы свои он сдает без опозданий, врагов как будто не имеет. Что приключилось?

Сани пронеслись через Неву, Васильевский остров потонул в ночной темноте. Вот и Зимний дворец. Но он остается слева, сани едут по Невской перспективе и свертывают на берег Фонтанки.

— Куда же мы, господин офицер? — спросил Тредиаковский.

— На Слоновый двор. К кабинет-министру Артемию Петровичу Волынскому.

Слоновым назывался большой двор близ Летнего дворца цесаревны Елизаветы, окруженный кольцом служебных построек. Во дворе жил слон, присланный персидским шахом в подарок императрице.

У Тредиаковского отлегло от сердца. Не в кабинет, — значит, не по государственному делу. Провинностей за собой он не ведал и потому осмелел.

— Зачем же вы сказали, — обратился он к спутнику, — что меня требуют к императрице? Ведь таким объявлением человека ума лишить можно или по крайней мере в беспамятство привести. Кабинет — дело великое и важное. Вы еще мальчик, не надо столь дерзко поступать и шутить с почтенными людьми.

Кадет, которого только что называли офицером, на «мальчика» обиделся.

— Я приказание господина министра исполнял, а за оскорбления на вас жаловаться буду.

— Нет, первая жалоба — моя, — возразил Тредиаковский. — Господин министр человек разумный и, чаю, обо мне наслышан. Шутки ваши, государь мой, дорого вам обойтись могут.

На Слоновом дворе стоял многоголосый шум. Там были собраны во множестве люди, привезенные для участия в шутовской процессии, мычали быки, лаяли собаки, хрюкали свиньи.

Тредиаковский осматривал нестройное сборище, а кадет, скоренько выскочив из саней, пробежал в дом. Когда поэт вошел вслед за ним, он увидел своего конвоира рядом с Волынским.

Министр принимал репетицию маскарада. В большой комнате поезжане ходили парами и кланялись. Играли скрипки. Свечи нещадно чадили.

— Ваше превосходительство, — сказал Тредиаковский, кланяясь министру весьма почтительно, — всенижайше осмеливаюсь доложить, что посланный за мною молодой господин…

Волынский встал с места и ударил Тредиаковского по щеке.

— Осмеливаешься доложить? — негромко спросил он и ударил еще раз.

Кадет насмешливо улыбался.

— Чувствуешь ли? — со злобой сказал Волынский. Он бил Тредиаковского наотмашь, голова поэта качалась из стороны в сторону. — Почему ты не хочешь исполнять, когда я приказываю? Бей! — скомандовал он Криницыну.

По лицу Тредиаковского катились слезы. За что его бьют? Ему ведь еще ничего не приказывали.

— Ну, хватит, — сказал Волынский, — гони, а когда опомнится, пусть пишет.

Тредиаковского отвели в чулан и заперли дверь. Он плакал, поглаживая ладонями опухшие щеки.

Через час кадет вывел поэта в залу и сунул ему записку. Репетиция окончилась, слуги тушили свечи.