Александр Западов: Забытая слава

— Пожалуйте, ваше здоровье, в боярские покои, — сказал подошедший дворник.

В натопленной горнице Сумарокова встретила обер-секретарская служанка, которую дворник назвал «боярыней», — толстая женщина в подкапке, телогрее, но босиком.

— Боярин в мыльне, — сказала она, — и уже выпарился. Скоро изволит выйти.

«Чтоб черти побрали твоего боярина», — ответил про себя Сумароков. Да полно, его такая угроза не испугает. Говорится ведь, что подьячему и на том свете хорошо: умрет — прямо в дьяволы… Знатно парится здешний боярин. Подьяческое племя с младенчества к битью привыкает, потому и терпят они, как их по спине секут, если подвержены будут телесному наказанию. В бане холопья каждую субботу секут их, пока не побагровеет спина, — вот они и под батогами не вопят.

Красный, распаренный обер-секретарь в халате и туфлях вошел в горницу и осмотрел Сумарокова подозрительным взглядом.

— Чем могу служить, государь мой? — спросил он тонким голосом.

Сумароков изложил свою просьбу: дом его за долг Демидову не продавать, а взять с него дорогими вещами — табакеркой, полученной от великого князя, да другой, что подарена графом Алексеем Григорьевичем, да эликотовыми часами, в рассуждении машины равных себе не имеющими, а всего на сумму три с половиною тысячи рублей, если не более.

— Покажите вещицы, ваше благородие, — сказал обер-секретарь.

Сумароков положил на стол свое имущество. Подьячий вздел на нос очки в серебряной оправе, долго разглядывал портрет Павла Петровича, написанный на крышке большой табакерки, и постучал пальцем по донышку.

— Вещица хорошенькая, — наконец проговорил он. — Да кто за нее две тысячи даст? Теперь ляпис-лазурь не в моде. Сто рубликов.

Сумароков вырвал у него табакерку.

— Ты глумишься надо мной, негодный подьячий! — закричал он. — Табакерка лучшей работы и подарок мне от высочайшей особы.

— Воля ваша, — солидно сказал чиновник. — Несите к бриллиантщику, магистрат же оценит их в полсотни рублей, ежели вы и дальше так же недогадливы будете.

— Кто недогадлив? Ты меня дураком называешь?

— Того сказать я не смею, а на поверку выходит — вроде бы оно и так. Очень вы заноситесь, ваше благородие, и того не видите, что и нам пить-есть надобно. Знаете небось пословицу: не подмажешь — не поедешь?

Сумароков наконец уразумел, что с него требуют взятку. Едучи сюда, он был готов сунуть что-нибудь в лапу подьячего, но уверенная хватка обер-секретаря его возмутила. Бесцеремонность, с какой в двадцать, тридцать раз была снижена стоимость дорогих табакерок, толкала к отпору.

— Ну, спасибо тебе, — с неожиданным спокойствием сказал Сумароков. — Думал я, что всякие мерзости видел, — ан нет, и малой доли не ведаю. Связавшись с вашей братией приказными, сам чуть с честной дороги не сбился, в плутни готов был вступить. Да чего не сделаешь, отчаявшись! Но ты глубину падения моего показал, и за то спасибо! Вон бегу из дома твоего, на краденые деньги выстроенного, бегу вон, в пустыню! Корки грызть буду, в рубище облекусь. Терзайте меня, грабьте, о гнусные люди, не одной, а многия висельницы достойные!

Сумароков сунул в карман табакерки и часы, повернулся на каблуках и хлопнул дверью так, что в кухне с грохотом упало качавшееся на гвозде коромысло.

На обратном пути, доехав до Кудрина, Сумароков оставил карету и послал Прохора домой. Нужно было обдумать положение, подготовиться к расспросам Веры, освежить голову… Петля затянулась.

Он медленно побрел по улице, увидел на вывеске двуглавого орла и вошел в дверь тесной кабацкой хибарки, — от армии бригадир, Лейпцигского ученого собрания член, первый директор российского театра и поэт…

1958–1963

Мичуринец — Малеевка — Москва