Александр Западов: Забытая слава

Дом Собакина еле светился одним окном. Ворота заперты наглухо.

Сумароков стучал минуту, другую, третью. Подождал немного — залаяла собака. Повторил удары — никто не вышел. Удивляться нечего. В Москве шалили, оставленные господами дома нередко грабили среди бела дня. Вечерами открывать было страшно. Еще ворвутся чумные, над ними ведь ничьей воли нет…

Убедившись, что Собакин его не впустит, Сумароков пошел к себе в Кудрино. Колокола звонили неумолчно. Московские люди бежали в Кремль. На город наступала ночь.

У дома Собакина остановилась карета. Слуга постучал в калитку и, не дождавшись привратника, стал кричать.

Снова залаяла собака, и кто-то со двора вбежал в сени. Вдоль окон двинулся огонек.

Михайло Григорьевич Собакин лежал в этот час на кровати, укрывшись тремя одеялами. Лакей со свечой вошел в спальню. Барин поднял голову и раздраженно спросил:

— Что там еще? Мало бит?

— Ваше превосходительство, во двор стучатся. Кричат, что его преосвященство архиепископ Амвросий прибыли.

— Опять врешь, болван? Зачем Амвросий поедет? Не отпирать!

Он махнул рукой: «Иди!» — и натянул одеяло.

Михайло Григорьевич был труслив, берегся чумы и разбойников. Под одеялом не так страшно.

Лакей не вернулся к воротам.

Карета, прождав полчаса, тронулась дальше. Человек, сидевший в ней, поехал навстречу своей гибели.

Это был архиепископ Амвросий. Он покинул покои в Чудовом монастыре, чтобы искать пристанища и защиты. Чернь волновалась у Проломных ворот. Монахи донесли, что вожаки зовут идти на Чудовку кончать преосвященного.

Амвросий приказал заложить карету и поехал к Собакину. Ему не открыли. Он велел поворотить к Петру Дмитриевичу Еропкину, но по дороге передумал — вдруг тоже не пустят? — и указал везти в Донской монастырь. Заглядывая в слюдяное оконце кареты, архиепископ всюду видел толпы людей, бежавших к Проломным воротам с криками: «Грабят Боголюбскую богоматерь!»

Из Чудова монастыря Амвросий скрылся вовремя. Вскоре туда собрались сотни голодных московских людей, обшарили уютные монашеские кельи — искали владыку, поломали мебель и отворили двери погребов. Расчетливые монахи сдавали обширные погреба виноторговцу Птицыну, и под каменными сводами было тесно от бочонков французской водки, английского пива, виноградных вин. Сутки длился разгром погребов. Пьяные засыпали у разбитых бочек, захлебывались в винных озерах.

Еропкин был отставным военным и труса не праздновал. На следующую ночь он известил Амвросия, что монастырские служки выдали его убежище попу Николаю, и советовал перебраться в Хорошево, за крепкие стены Воскресенского монастыря.

Амвросий готовился к переезду, когда у Донского монастыря показалась тысячная толпа. Уходить было поздно…

Под ударами бревен ворота слетели с петель. Людской поток устремился на монастырский двор.

Архиепископ спрятался в церкви. Его нашли, подхватили под руки; вынесли из монастыря и забили до смерти, крича проклятия грабителю чудотворной иконы.

Еропкин, видя московское безначалие и убийства, принял на себя команду. Он привел две роты Великолуцкого полка, стоявшего в тридцати верстах от Москвы, занял Кремль, пострелял из пушек и навел порядок в городе.

Когда все было кончено, из Петербурга прибыл граф Григорий Орлов с великими полномочиями, чтобы прогонять чуму.

Но болезнь и сама осенью пошла на убыль, заморив более ста тридцати тысяч московских жителей. В ноябре ударили морозы, река замерзла, господа стали съезжаться, и Орлов поскакал в столицу. Екатерина встретила его как героя, богато наградила и поставила в Сарском Селе арку на память о подвиге любезного Григория Григорьевича.

Настоятель церкви Девяти мучеников отец Петр повенчал Александра Петровича с Верой. На свадьбе гуляла дворня.

— Тесть мой кучер не проломил мне головы, а дядя мой повар не окормил меня, — сказал Сумароков, вставая из-за стола после ужина со стаканом в руке. — Свой своему поневоле брат.

Он бросил оземь стакан и ушел в кабинет.

Когда улеглась чума и сняли карантин, Сумароков поехал навестить графа Петра Ивановича Панина в его подмосковном селе Михалкове. Он надел военную форму бригадира — красные суконные штаны, сапоги с небольшими раструбами, камзол без рукавов и кафтан зеленого сукна с красными обшлагами и отложным воротником, расшитым золотыми лавровыми листьями. Через плечо на портупее под камзолом повесил шпагу и взял трость — знак офицерского достоинства.