Александр Немировский - Пифагор

— Так, — ответил Эвпалин. — Тартар, как его понимают поэты, — бессмыслица.

— Превосходно! — воскликнула Родопея. — Но всё же какова природа самого Эроса, этой могучей силы соединения мужского и женского начал?

— Это вечно пылающий и творящий огонь, инстинкт созидания, — ответил Эвпалин, — и в то же время — основа всякой деятельности. Недаром ведь Афродита была супругой Гефеста.

— Кажется, теперь мой черёд, — начал Анакреонт. — Я ничего не знаю о первоначальном Эросе, и мне нет до него дела. Меня мучает Эрос, сын Афродиты. Он, единый по своей сути, постоянно меняет облики, представая то прекрасной девой, то обольстительным юношей. Я тянусь к нему, а он то подаёт мне надежду, то отворачивается. Счастливец Гомер обращался к музе в начале великой поэмы, а я не устаю взывать к нему, шалуну и мучителю, в каждом, даже самом маленьком стихотворении. Вот последнее из них:

Взгляд Поликрата обратился к Метеоху.

— Теперь ты.

— Что я могу сказать после таких стихов? Да и опыта у меня нет.

Юноша растерянно развёл руками. Звякнула чаша. Взоры пирующих обратились к пятну, расплывавшемуся на скатерти. Поликрат дал знак слуге, стоявшему у стены.

— Не надо, — проговорила Родопея, — вавилонские маги гадают по очертаниям таких пятен.

Пятно стало похожим на несущегося во весь опор коня. Родопея закрыла лицо ладонями.

— Успокойся, царица, — обратился к ней Пифагор, — стоит ли верить магам? Я согласен с Эвпалином. Эрос — это вечный огонь, вокруг которого вращаются Земля и другие космические тела. Но прав и Анакреонт. В твоих великолепных строках, Анакреонт, Эрос — златоволосый и златокрылый лучник. Ведь стрела — это солнечный луч. Не так ли? Индийский Эрос Кама — тоже лучник, но лук у него не из кизила, не из орешника, а из медового тростника, стрелы — из сцепившихся пчёл. У тебя Эрос принял форму мяча цвета заката, в который ты вступил. И уже с первой строки становится ясно, чем закончится великая песня.

Прекрасно вечернее солнце, но юные жаждут не старческой бессильной красоты.

— Боги мои! — перебил Анакреонт. — Как ты истолковал мои стихи! Я ни о чём подобном и не думал. Ко мне строки явились сами, и я старался их не спугнуть.

— Вот-вот! — подхватил Пифагор. — За тебя думал Эрос. Он творец любого творчества и основа могущества. О последнем хорошо сказано в индийском мифе. Послушайте. Как-то два старых бога Вишну и Брахма встретились с юным Шивой и стали перед ним хвалиться своей мощью. Шива выслушал их и сказал: «К чему много слов? Сейчас я приму свой истинный облик, и тот из вас, кто найдёт его пределы, будет самым могущественным». В один миг Шива превратился в огромную колонну с округлой капителью. Она стала расти, уходя в небо. И тогда Брахма, превратившись в лебедя, воспарил, чтобы достигнуть её края, Вишну же стал кротом, чтобы дорыться до её корня. Прошло много тысяч лет, и старые боги вернулись к Шиве, признав своё поражение, ибо сила Эроса беспредельна.

Родопея сняла с головы венок и протянула его Пифагору.

— Мне нравится твоё толкование, Пифагор, ты показал, что Эрос — основа не только жизни, но и поэзии. Ты дал зримый образ тому, чему я посвятила жизнь. Пусть же этот венок увенчает твою голову в знак того, что я готова идти за тобой. Ты будешь первым...

— Первым?! — рассмеялся Поликрат.

— Первым, — повторила Родопея, — ибо я впервые не потребую за любовь вознаграждения. Я его уже получила.

Пифагор поднялся.

— Я счастлив, царица, что своим рассказом возбудил в тебе силу Эроса. Сам я не ищу сближения ни с женщинами, ни с мальчиками. Мой Эрос так же беспределен, как тот, перед которым склонились Брахма и Вишну, но он бестелесен и открывается лишь в сочетании чисел и звучании небесных сфер. Но если ты сочла меня победителем, я не отвергну награды.

Почти сразу за победителем и царицей пира, сославшись на неотложные дела, зал покинул Поликрат. Анакреонт, Метеох и Эвпалин остались за столом, и конечно же речь зашла о Пифагоре.

— Удивительный человек, — проговорил Анакреонт, наклоняясь над чашей. — Вот уже две декады, как я с ним знаком, и до сих пор он остаётся для меня загадкой.

Сделав глоток, Анакреонт продолжил:

— Меня удивляет его неприятие Гомера. Пифагора возмущает то, как Гомер описывает старину. Гомер для него — не авторитет в героическом прошлом, а чужестранец, едва ли не невежда. Пифагор глядит на Гомера глазами Ахилла, Приама, Гектора — одним словом, их современника. Но ведь не бывает, чтобы человек жил в нескольких поколениях сразу.