Валерий Есенков: Восхождение. Кромвель

Возвращаясь из церкви домой, Роберт Кромвель объяснял трёхлетнему сыну, ведя его за руку, ступая медленно, осторожно, как человек, привыкший ездить верхом:

— Служение Господу, Оливер, не такое уж лёгкое дело, как может тебе показаться, ведь душа человека смущается дьяволом, а дьявол хитёр, ах как хитёр, он хитрее самого хитрого хитреца. Как ты думаешь, в чём его хитрость? Тебе уже пора это знать, потом будет поздно, мой мальчик. Дьявол смущает бедную душу легионом желаний. Смущённая ими, душа становится похожа на путника в чужой стране, среди неведомых зверей, может быть, лучше сказать, это город, осаждённый врагом. Слабая душа уступает дьяволу без борьбы, сдаёт город врагу, не сделав ни единого выстрела, тогда как душа того, кто служит Господу, подобна воину, выступившему в поход. Чтобы спастись, она вступает в борьбу с искушениями плоти, с соблазнами растленного мира, погрязшего в грехе и разврате, об этом ты узнаешь потом, когда станешь взрослым. Не уставай же в борьбе, мой мальчик, не останавливайся ни на минуту, иди вперёд и вперёд, выкажи мужество, закали сердце желанием победить.

Роберт знал, о чём говорил. Его борьба с кознями дьявола была давно позади. Он неукоснительно следовал правилам, которые, не зная усталости, внушал своему пока что несмышлёному сыну. Бережливость, скромность этого человека могли служить примером другим. Он всегда был одет в камзол простого сукна, вытканного его же ткачами. Камзол украшался только широким белым полотняным воротником, без кружев и иных финтифлюшек, какими ублажают свою пустоту бездельники и кавалеры, да стальной пряжка кожаного ремня. Его лицо бывало большей частью спокойно, взгляд сосредоточен, губы сжаты. Он был сдержан в обращении с женой и детьми, строг, но справедлив со своими работниками, немногословен с единоверцами, неразговорчив с приверженцами королевской церкви и всегда с презрением, даже с ненавистью говорил о папистах, которым, по его убеждению, не должно быть места на доброй английской земле. Он не любил церковных праздников, потому что в праздники запрещалось работать. Во время праздников Роберт выходил на площадь вместе с семьёй, не желая предстать перед судом, ведь всюду в толпе шныряли шпионы епископа, но не принимал участия в плясках, поскольку почитал эти пляски наваждением дьявола. Не прикасался к картам, не играл в кости, не бывал в театре, когда лондонские актёры давали представления в Гентингтоне, не участвовал в спортивных играх вроде футбола или ручного мяча, из чего следует, что Кромвель тщательно избегал искусно сплетённых сетей хитроумного дьявола.

Твёрдо уверенный в том, что отвращает козни дьявола от себя и своих домочадцев, Роберт воскресными вечерами усаживал жену и детей за большой дубовый обеденный стол. Они чинно рассаживались на длинные лавки, соблюдая строго заведённый порядок: дети ближе к концу, слуги на самом дальнем краю. Глава семейства опускался в просторное дубовое кресло с невысокой прямой спинкой, которой никогда не касался спиной, и раскрывал свою английскую Библию, отпечатанную на тончайшей бумаге небольшого формата, чтобы она всегда была под рукой, и в поле, и в путешествии, и на случайном ночлеге. Перед ним горела единственная свеча. Из тьмы слабый свет выхватывал нос, длинные пряди прямых рыжеватых волос, которые опускались на грудь, желтоватые страницы с чёрненьким бисером строк и застывшие в напряжённом внимании лица семьи. Мрак таинственно клубился за спинами. Стояла мёртвая тишина.

Единственную книгу Кромвель читал медленно, благоговейно, не так, как читают обычные книги. Отчётливо, ясно произносил низким голосом каждый стих, останавливался в раздумье, точно читает впервые, изъяснял его смысл и для лучшего понимания приводил всем известные истории из жизни родных, соседей, торговцев мясом и шерстью, пастухов и ткачей. К изумлению слушателей, среди них обнаруживались свои Иовы, Ионы, Иаковы, и те, кто зарывал талант в землю, и те, кто приумножал данный талант, и, конечно, Иуды, и стих оживал у всех на глазах, и смысл его становился понятен.

Всё-таки послания Петра привлекали его чаще других. Какое бы происшествие ни всколыхнуло маленький Гентингтон, разорись кто-нибудь из соседей, попадись торговец шерстью на жульничестве, проворонь коров или овец пастух, он аккуратно перебрасывал страницы ближе к концу, и голос его возвышался, точно сам он становился апостолом и обращался к пришельцам и избранным: