Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

За столом шевелились, шептались, и обвиняемый, сдерживая подступающий кашель, спешил:

— Самое отрицание власти Римского Папы в церковных делах находится в противоречии с текстом священной присяги, которую его величество король, как и любой другой государь христианского мира, торжественно принял при его коронации. И в этом смысле отказ королевства Англии в послушании папскому престолу не более правомерен, чем отказ ребёнка в послушании своему собственному отцу.

Канцлер, взметнувшись, в недоумении, в страхе перебил его речь:

— Как можете вы, Томас Мор, противопоставлять своё решение такого вопроса решению столь многих учёных людей, епископов и университетов?

Возразил возмущённо:

— Если, мой лорд, так уж важно число епископов и университетов, то я не сомневаюсь в том, что на моей стороне тоже немалое числе епископов и учёных, людей добродетельной жизни, как среди ныне живущих, так ещё больше среди тех, которые уже отдали жизнь за свои добродетели, а при жизни думали точно так же, как я. И потому я не обязан подчинять свою совесть решению совета одного королевства против общего совета всех христиан. На каждого вашего епископа я имею на своей стороне больше сотни, а не один ваш совет и парламент. На моей стороне все советы, действовавшие на протяжении последнего тысячелетия. И не одно это королевство — я имею в виду все другие королевства христианского мира...

Дядя королевы его перебил, вскочив на ноги, с торжеством прокричав:

— Вы всё сказали, Томас Мор, всё! Теперь мы ясно понимаем, как злонамеренны вы в своих преступных стремлениях!

Покачал головой и уже устало закончил:

— Нет, мои лорды, клянусь Геркулесом, нет. Сущая необходимость так много говорить побудила желание облегчить совесть. В свидетели я призываю Всевышнего, чей единственный взгляд проникает в сердце каждого человека.

Дядя королевы раскрыл от изумления рот и плюхнулся на скамью.

Канцлер поднял бумагу к глазам и стал поспешно читать:

— «Вернуть при содействии констебля Уильяма Кингстона в Тауэр, оттуда влачить по земле...»

Ужас сковал и точно обрезал его.

Судьи вставали, переговаривались, тянулись цепочкой в дальнюю дверь.

Он один, точно простреленный, остался сидеть.

Лейтенант, неслышно приблизившись, тронул за плечо.

Непонимающе медленно обернулся и поглядел на того, кто потревожил его, как смотрят на посторонний предмет.

Тот негромко сказал, наклонившись к самому уху:

— Вас ждут.

Тотчас покорно поднялся и зашагал на деревянных ногах впереди офицера, вновь сжимавшего рукоять шпаги, точно ждал нападения, но вдруг остановился и оглянулся в дверях.

В громадном сумрачном зале уже не было ни души. Только стул одиноко стоял посредине.

Ссутулился и вышел за дверь.

К нему кинулся Кингстон, хватая зачем-то его холодные руки, причитая срывавшимся шёпотом:

— Боже мой! Боже мой!

В строгом молчании неторопливо спустились к причалу и в прежнем порядке разместились в ладье.

Сидя против него, лейтенант глядел в сторону, на спокойно бежавшую воду. Старый друг Кингстон был рядом. По смуглому лицу его часто сбегали жёлтые катышки слёз, то и дело застревая и скапливаясь в глубоких морщинах.

Вдруг осознал, увидя эти слёзы, что всё окончательно решено и что совсем уж недолго осталось его бренному телу тащиться по грешной земле, забывшей совесть и стыд. Две недели. Может, чуть дольше. Сколько дозволит король.

Вихрем закружилось у него в голове. Вот и сделал всё и всё совершил, что успел и сумел. Никто не принуждал его во всю жизнь. Никто не в силах был помешать идти тем путём, который сам избрал разумно и кротко и который так же разумно и кротко прошёл до конца. Оставалось несколько дней, а там безумная казнь, что свершится над немощным телом, но это уже почти пустяки. Душа терзалась многие годы, наблюдая, как люди беспомощно бились в тенётах, добровольно скованных ими на самих же себя, но эти терзанья оставались уже позади. Его лишили свободы, но он выдержал и груз заточенья. Они не сломили его. Им его уже никогда не сломить.

Стало бодро и весело, засмеялся, хлопнул верного Кингстона по крутому плечу и ворчливо пообещал:

— Я поколочу тебя, Вилли.

Бедный Кингстон, вздрогнув от неожиданности, выговорил с трудом, пряча от него затуманенные глаза:

— Это верно, лучше поколоти меня, Том.

Улыбнулся и огляделся вокруг.

Воздух очистился, просветлел. Высокое солнце слабо бледнело сквозь редкие быстрые облака, то и дело набегавшие на него. Вниз и вверх по реке скользили баржи, баркасы и лодки, одни под парусом, другие на вёслах. С воды зелёные холмы правого берега казались очень высокими. Застывши, точно прилипнув к склонам эти холмов, пятнистые коровы молча глядели перед собой, размеренно и лениво жуя.