Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Жаловался растерянный парень лет двадцати с испитым тонкогубым лицом:

— В нашей округе осталось три пастуха, а прежде жили и землю пахали человек двести, не меньше. Так выгнали всех. Куда ж нам идти?

Разглядывая эти озлобленные или унылые лица, исстрадавшись душой оттого, что им невозможно помочь, допытывался у них:

— Кто эти люди, которые вас сгоняют с земли?

Ему беспомощно отвечали:

— Это грабители.

Допытывался опять:

— Кто они, эти грабители?

— Они подлецы.

Стоял на своём:

— Кто эти подлецы? Почему они гонят вас?

Ему резко бросали:

— Они кровопийцы!

Всё-таки старался понять:

— Кто эти кровопийцы?

Говорили с негодованием:

— Это разбойники!

Спрашивал:

— Кто они, эти разбойники?

Сообщали с мучительным взглядом, который лучше слов говорил, что эти несчастные, изгнанные, ограбленные не понимали его:

— Опустошители.

Не терял надежды добраться до истины:

— Кто они, эти опустошители?

Собеседники отступали на шаг и глядели на него с нескрываемым удивлением, точно укоряли, что дело такое простое, а он его не способен понять:

— Они — богачи!

Всё-таки продолжал:

— Кто они?

Отмахивались:

— Это наши обидчики.

В сущности, эти люди, несчастные и обобранные, пущенные злой волей по миру, были правы: на них шла стеной и ломала их безымянная, многоликая сила.

Владелец гнал их с земли и сдавал эту землю торговцу из Лондона. Он тотчас, получив свой барыш, сдавал её пришельцам из Йорка, Ноттингема, Бристоля и Норвича, случайным людям без роду и племени, без определённых занятий, не записанных в цехи и корпорации. Пришельцы запускали исконную пашню, бывшую в этих местах с непочатых времён, обращали в пастбища обширные земли и разводили овец в невиданных дотоле количествах.

Год проходил, всего только год, и округа меняла лицо. Вместо переливавшихся волнами клиньев поспевающей ржи, вместо красневших полосок гречихи всюду пестрел однообразными головками клевер, зеленели высокие травы, цвели васильки. Вместо благополучных, зажиточных, сытых людей по зараставшим дорогам бродили грязные полчища неприкаянных, беззащитных, голодных бродяг, которые понять не могли, что с ними стряслось, и не ведали, чем и зачем дальше жить.

Становилось стыдно, больно, бессильно, но отчего-то только ему, а не тем, кто сгонял землепашцев с родимой земли. Его конфузил собственный дом, обеспеченность, сытость, твёрдый доход, стал одеваться до крайности скромно, однако это не успокаивало, не утешало. Безжалостно ущемлял свои самые насущные нужды, сокращал расходы возраставшей семьи.

А беспокойство росло и росло. Душа продолжала страдать. Ей всё казалось, что именно он в ответе за тех, кто ютится в жалких лачугах, в заброшенных пепелищах, в придорожных лесах, у кого не находилось к обеду ни мяса, ни сыра, ни молока, кто одет кое-как и в любую минуту может быть бит, как бродяга, клеймён, отправлен на виселицу.

Несчастия и пороки, преступность и нищета, разврат и беспробудное пьянство, бесправие и жестокость, выгода и безнравственность переплетались в один тугой узел, который он должен, призван был развязать.

Кто призвал его?

Должно быть, Господь, ибо ничего не делается без воли Его.

Почему был призван именно он?

На этот запрос сколько-нибудь определённо и внятно ответить, как ни бился, не мог.

Тем не менее всё острей ощущал с болезненной, раздирающей мукой, что именно ему предстоит одним разом решить все вопросы, каким-то очень простым удивительным способом избавить несчастных и обездоленных от бесчисленных бед или больше не жить.

А один юрист был бессилен разрешить все вопросы, видел замкнутый круг. Его мысль неизменно ударялась о стену: выгода — несправедливость — бессердечие — зло.

Тем временем Джон Мор выплатил под видом штрафа неизвестно за что сто фунтов стерлингов, и старый Генрих выпустил отца из Тауэра.

Томас тотчас покинул аббатство, гостеприимство которого благословил в прощальной молитве, и возвратился в свой дом, где его, благодарение Господу, охраняла от монаршего гнева Великая хартия вольностей.

Однако в возвращении был новый укор: дом был полная чаша.

Ужасно захотелось встретиться с Колетом, в надежде на добрый совет, поторопился к нему, однако Колета не было в Лондоне.

Не мешкая собрался в дорогу и выехал за городские ворота, непроспавшимся, утром.

Мирно поскрипывало доброй кожей седло. Грустный дождь мочил голову, плечи и спину, прикрытые старой попоной. Дорога была едва различима. Стальные подковы громко чмокали по намокшей траве, за полнившей старые колеи. Пахло сыростью и сытой землёй. В росистых лугах, плотно прижавшись друг к другу, дремали неподвижные овцы. Пастух сидел под кустом, опираясь на посох, укрываясь от непогоды шляпой. На одинокого всадника грозно рычали рослые псы, но ленились бежать за ним по мокрому лугу.