Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Всё острей ощущал, что в самом деле бессилен, ничтожен и мал перед лавиной порока и зла. Совесть терзала его, как предрёк старый канцлер. Совесть винила в бездействии, а действие представлялось немыслимым: что бы он мог совершить?

Обратился за помощью к Господу, изнурял себя постом и молитвой, в жажде очиститься от сомнений в людях, умолял вразумить неразумного, вопрошал, отчего земная жизнь того, кого сам Господь наделил разумом и совестливой душой, превратилась в клоаку бесстыдного смрада. Ждал указания, искал прибежища и утешения.

Стоял заутрени и обедни то в соборе Святого Павла, то в соборе святого Лаврентия, зачастил в монастырь и подолгу оставался между молящейся братии.

В странно клубящейся тишине торжественно, грозно лилась зовущая к покаянию проповедь настоятеля. Хор иноков, мерный и гулкий, то сурово, то ликуя вторил ему. Грозно рокотали трубы органа, и всё утопало в этом тоскующем рокоте.

Тогда измаянная смутой душа омывалась слезами. Само собой прерывалось терзание беспомощной мысли. Неприметно, безбольно лёгким паром уплывали сомнения. Покрывалось туманом забвения смрадное гноище грешного мира, которое только что отравляло, доводило до отчаяния.

В обновлённой душе оставалось одно благодарение Господу, всеблагому и милосердному, принимавшему без упрёка, без наказания чистое покаяние слабого духом раба своего, с поразительной добротой разрешавшему от тяжкого бремени житейских тревог.

Уже не хотелось покидать чудотворные стены, чтобы возвратиться в стан преступных и алчных, ненавидящих, поедом заедающих ближних своих. Уже был готов с просветлённой молитвой душой затвориться в них навсегда.

С лёгким сердцем, переполненным ликованием, бродил по окрестным рощам, лугам, вдали от пыльного шума, вдали от безобразий и гнусностей города. Ему грезилась новая жизнь, протекающая в чистоте и в покое.

Эту безмятежную жизнь посвятит разрешению величайшей из тайн: почему, невзирая на страх жестокого и жесточайшего наказания, преступлений против жизни и собственности совершается с каждым днём больше, и с каждым днём меньше становится честных людей.

Томас знал, где искать. Там, затворившись в каменной келье, изучит древние манускрипты, Священное Писание и творения первых философов, учения первых христиан и жития первых святых. В тех манускриптах, в тех учениях и житиях непременно отыщет исцеляющие душу ответы.

Обязан, должен искать.

Ещё только готовясь начать свой подвиг познания, понемногу знакомился с монашеским бытом. Его узнавали, как только вступал за ограду, встречали поклонами и тихими словами привета, молча благословляли, если не хотел говорить, давали советы, если спрашивал их.

Преображался среди братьев чистых, безгрешных, как представлялось ему, ничем не запятнанных ни перед Господом, ни перед людьми. Всем сердцем полюбил преданных служителей Господа и тайно завидовал им, ибо их жизнь себе поставил в пример.

Юноше особенно нравился один старый монах со вздутой щекой и выбитыми сбоку зубами. Монах сновал с суетливой поспешностью, с покорной готовностью глядя на всех. Порыжелая ветхая ряса мешком висела на широких плечах, и бывал он бос от ранней весны до самого зимнего холода.

Часто встречал монаха в лесу, где тот усердно молился, укрывших от всех остальных. Его самого манила прелесть одинокой молитвы, и в этом бедном монахе чувствовал самого близкого, самого сердечного брата. Тянуло хоть раз подойти, преклонить рядом с ним колени на пожухлой осенней траве, чтобы вместе помолиться Всевышнему, помолиться славно и горячо, всей душой, но что-то мешало, может быть, деликатность, опасался спугнуть, помешать, застывал, случайно набредя на него, старался оставаться не замеченным.

Однако чуткий монах примечал его сразу, как будто видел склонённой спиной, испуганно поднимался с колен и торопливо исчезал в глухомани, словно провалившись куда-то. Потом стал привыкать, оставался на месте, прекращая всё же молиться, делая вид, что собирает грибы. Потом разговорились с братом Джеромом и нередко вместе возвращались в обитель, шагая через луга по узкой тропе.

Бабье лето уже отсняло. Стояла ядрёная чистая осень. Свежий воздух до того был прозрачен, что становился невидимым, так что сквозные неоглядные дали открывались ясно и близко, словно всего в двух шагах. Начинало слегка холодать. Подсыхала земля. Мелкие лужицы иногда белели ледком.

Брат Джером шёл босиком. Неправильное лицо оставалось суровым и сумрачным. Глухие глаза были поставлены близко, как близнецы. На голове нечёсаной гривой спутались грязные волосы. Посреди гривы, смуглая от загара, глядела в небо тонзура.