Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

– Я товарища Сталина вот как вот, – указал он на графин, – видел. «Вы, Иванов, – спрашивает он меня. – Константин Сергеевич?»

С места захотелось заорать: «Ведь он и в самом деле Икс!»

Но сдержанность восторжествовала.

– И далее, – продолжает свидетель того, чего не было, – он меня спрашивает: «Хочешь прославиться?» Ну я и вопрошаю: «А как?» – «Давай город отныне твоим именем величать!»

Икс отглотнул воды.

– И я, представьте, отказался.

Первые ряды вздрогнули. Последующие за ними – зашевелились. А с галерки кто-то крикнул:

– Твоим именем надо называть склад, где пустые бочки хранятся.

Икс обиженно покинул трибуну.

– Надо было рассказать, – шутливо подсказали из президиума, – как вы с товарищем Сталиным воевали.

Икс обалдело глянул в пустоту. Вспыхнул нехороший смех. Потом – в открытую стали называть Царицын Сталинградом. Припомнили, но уже без участия Икса, о заслугах вождя в обороне обретенного его имя города. Затем был перерыв. Который тоже породил удивление.

Торговца пирожками звали Игорь Рикунов. Чем не Игрик.

И только Зет так и не был опознан. Наверно, полагая, что его роль впереди.

Сталин ловил себя на ощущении, которое относилось к разряду постыдных.

Он почему-то слишком легко смирялся с потерями.

Не охал и не причитал, ибо как-то разом – без всяких скидок на пресловутое «если бы» понимал, что факт грубо и неотвратно случился и надо воспринимать реальность так, как она есть.

Не впал в тоску и горесть он, узнав о гибели Есенина.

Правда, когда кто-то сказал, что одним скандалистом стало меньше, строго его оборвал:

– Им не заменишь и миллион тихонь.

Но осудительно было другое: ушел из жизни сам.

Без посторонней помощи.

Хотя ходят разные слухи.

Но сейчас не до них.

Страна резко кренует в ту сторону, за которой – крах.

И еще – Сталин не видел места поэта в революции.

Ну что близкое к ощущению нужности прорезалось в «Двенадцати» Александра Блока.

Иногда, правда, чем-то удивлял Маяковский.

Но не в поэтичном смысле, а в горлопанском.

Однажды, под Царицыном, ему встретился поэт полка.

Он так себя и звал – Поэт Полка.

Когда шли в атаку, то пели его стихи:

Со стороны вроде смешно это выглядело.

Но когда начальство было хотело вместо подобной глупости, чтобы запели что-то революционное, все в один голос воскликнули:

Странным он был – тот представитель не очень богатырского сложения словес.

Однажды застали его в лесу за рытьем какой-то ямы.

– Зачем ты это делаешь? – спросили.

– Самогнездотвахту себе готовлю.

Это была землянка, куда после суда совести, который он учинил себе сам, заточал себя на определенное время.

Где и находился без пищи и воды.

Однако погиб Поэт Полка не от жажды и голода, а, наверно, из-за своих стихов.

Так тогда показалось ему, Сталину.

Ибо накануне он отличился слишком вызывающим, хотя и греющим душу:

Это были последние строки Поэта Полка – «ПП», как звали его.

Буквально на второй день, как он спел это, его нашли убитым.

Пуля прошила бедняге голову.

А рядом почему-то валялась растерзанная «Библия».

И полк – онемел. Молча стал ходить в атаки. И однажды потерпел первое поражение. Потом – второе. И его сняли с передовой.

И тогда туда приехал Троцкий.

– Куда исчезла ваша сила? – вопросил он, своей извилистой речью пытаясь загипнотизировать полк.

Но кто-то ему ответил:

– Сила у нас осталась, души не стало.

– А ну пять шагов вперед! – скомандовал Троцкий тому, кто говорил.

Но тот не пошевелился.

К говорившему подскочил кто-то из командиров.

– Не слышал, что тебе сказано?

Красноармеец вышел к Троцкому.

– Повтори свои слова, – приказал реввоенком.

– Ш-ш-ш-то по-по-по-вторить? – переспросил боец.

– Да он заика! – выкрикнуло сразу несколько голосов.

И взводный это подтвердил.

– Так кто-то же говорил?

Троцкий уставился, кажется, в самую гущу серого строя, больше напоминавшего толпу.

И вдруг впереди расступились и вышел молоденький красноармеец, почти мальчик.