Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

Вот уж истинный кирпич.

И он начал читать:

«Искусство есть непосредственное созерцание истины или мышления в образах…».

И Сталин изумился – как красиво и, главное, правильно сказано. Но уже через несколько последующих строк неприятие пересилило. Нет, не его критик был Виссарион Григорьевич Белинский. И отчасти, может быть, оттого, что не поддавался скорочтению.

Как-то, после смерти Ленина, кажется, сам собой возник вопрос – как можно простого человека приохотить к чтению политической классики. Скажем, к тому же Маркса.

И кто-то, не очень внятно, но сказал: что и беллетристы и даже поэты бывают двух типов: доноры и вампиры.

– Ну доноры понятно, – сказал Сталин. – Они отдают свою кровь. А вампиры, выходит…

Он привял голосом, а Бухарин, находящийся при разговоре, сказал:

– А ведь как точно определено! Одного писателя читаешь – дух радуется.

– Ну и кого из таких можно взять на заметку? – спросил Сталин.

– Пастернака! – ответил Бухарин. – И еще Мандельштама.

Сталин поставил почти торчком правую бровь.

– А из прозаиков?

– Ну тут надо подумать, – ответил Николай Иванович.

– Значит, Горький уже не тянет на донора?

Глаза у Сталина заяснели.

Присутствующий при этом разговоре Ворошилов сказал:

– А я люблю Маяковского. Что ни слово – то к делу.

Сталин возжег трубку.

– А что вы скажите о Бунине? – спросил.

– Так он же антисоветчик! – вскричал Ворошилов.

А Сталин вдруг – на память – стал читать:

Слушатели переглянулись. Из трех – двое. Бухарин и Молотов.

А Ворошилов в такт строчкам притопывал ногой, как это делают доморощенные музыканты.

А Сталин продолжал читать:

В это время в комнату вошла Аллилуева! Взяла с полки какую-то книгу и удалилась. И этого момента было достаточно, чтобы у Сталина поменялся тембр голоса, которым он до этого читал. Тем более что он спросил:

– Не догадываетесь, что это?

И тут же добавил:

– Или плохо учились в школе?

Бухарин сощурился.

А Сталин продолжил:

Он вздохнул и возжег погасшую было трубку. Но курить не стал.

– И это все? – чудаковато спросил Ворошилов.

– Нет! – ответил Сталин и, переломив в пальцах спичку, закончил читать:

– О! Как здорово про собаку ввернул! – вскричал Ворошилов.

А Бухарин повторил:

– «Но для женщины прошлого нет». Тут – не возразишь.

– А хоть чье это, узнали? – спросил Сталин.

И двое из троих – это Бухарин и Молотов – кто хорошо учились в школе, первый раз слукавили перед Сталиным.

Подыграли ему своим мнимым невежеством. Ибо знали это стихотворение с поры, когда все подобное запоминалось стремительно. И только Ворошилов думал, что Сталин прочитал что-то из Демьяна Бедного.

– А теперь он нас клянет и устно и письменно, – сказал Сталин.

И двое из троих спросили, кого он имеет в виду.

И он погрозил им своим узловатым пальцем.

– Наши дни он назвал «окаянными».

– Так это же Бунин, – докончил свое притворство Бухарин. – Такой русский и такой далекий от нас.

– Да Горький тоже не ближе, – буркнул Молотов.

– У того причина, – сказал Сталин.

Гитлер уже не помнил, на каком выступлении он изрек:

– Партия без денег, все равно что иллюзионист без рук.

В контексте общей речи это не вызвало особых эмоций.

Кто-то закивал. Кто-то ногой притопнул. В знак согласия, что так оно и есть.

Но где-то внутри едва означившейся системы были люди наиболее дальновидные и, естественно, алчные. Они просчитали завершение круга, когда он еще значился запятой.

И одним из таких провидцев был руководитель «Союза баварских промышленников» Ауст.

Гитлер даже не подозревал, как внимательно следили за его политическим развитием «люди в сером», как в народе звали тех, кто шуршал купюрами, чтобы вложить их порой в безумные проекты.