В 1844 году и мы с Пан – ым впервые отправились в заграничное путешествие. Дабы раздобыть денег на немалые будущие расходы, Пан – в заложил имение в Опекунский совет, как делали прочие российские помещики, возжаждавшие пропитаться европейским духом за счет российских крепостных мужичков. Демократка и по происхождению, и по взглядам, я смотрела на это с неодобрением; радовало лишь то, что, по моему настоянию, Пан–в отпустил на волю часть дворовой прислуги.
Тогда – то я в первый раз оказалась в краях, о которых писала мне Мари. Тогда же с нею увиделась в просторной квартире в самом центре Берлина. В первый момент я ее не узнала. И не только из – за пышно взбитых пепельных кудрей, удивилась слегка одутловатому и потерявшему былую живость лицу, слишком полным плечам, выглядывавшим из – под широкого белого пеньюара. Признаться, я не в первую минуту догадалась, что Мари беременна. Она кинулась мне навстречу, закружила на месте, потом стала оглядывать.
– Ты нисколько не изменилась, все такая же барышня, «артисточка» с твердым неженским характером. Правильно я тебя определила? А куда ты дела своего Пан – ва?
– Мой Пан – в, как только мы приехали в Берлин, бросил меня на произвол судьбы и отправился по знакомым. Вряд ли он вернется до полуночи. Здесь пропасть русских, много журналистов из Москвы и из Петербурга.
– Например, Огар – в.
– Как, он тоже здесь?
Мари улыбнулась и показала рукой вокруг себя.
– Его здесь нет. Но он в Берлине, собирается прийти к ужину.
Она приблизила свое лицо к моему и прошептала как заговорщица:
– У меня так много накопилось для тебя рассказов.
Я была рада, что Мари оживилась. Мне уже не так больно было смотреть на ее оплывшее лицо, тяжелые складки у губ…
– Ты… ты … извини, но мне показалось…
– И правильно тебе показалось, я жду ребенка… слава Богу, уже недолго осталось, – она вздохнула, но тут же снова заулыбалась. – Герр профессор объявил, что не позже, чем через месяц.
– Извини, Мари, это ребенок не Огар – ва?
– Конечно, не Огар – ва. Как ты могла подумать! Но он хочет его усыновить. Он для того сюда и приехал, когда я написала ему про свое положение.
– Мари, я ведь мало что знаю о твоем положении. Два года назад ты мне писала, что встретила Сократа. Кажется, я его видела пару раз в Павловске. Такой большой, кудрявый, по виду – довольно благодушный…
Мари покачала головой:
– Пьяница, как все художники, и большой любитель приударить за горничными. Мы с ним расстались… временно… Он сейчас в Италии. Пусть схлынет вся эта суета… Ты думаешь, легко удержать возле себя молодого неженатого мужчину, художника, склонного к неумеренному русскому разгулу? Впрочем, сам он говорит, что занят с утра до ночи, что ему нужно «отработать» свое пенсионерство, отчитаться перед Академией, что он должен написать по крайней мере четыре картины, а уж что до рисунков – им вообще нет числа…
В голосе Мари звучала ирония пополам с сомнением. Внезапно она прервала сама себя.
– Извини, я зарапортовалась. Тебе следует оглядеться. Я покажу тебе квартиру, а потом мы выпьем чаю и поболтаем перед ужином. Я надеюсь, ты поужинаешь со мной… и с Огар – ым. Мне не хотелось бы остаться одной в его обществе.
Квартира оказалась не по – немецки роскошной, с изящной овальной гостиной, полукруглыми окнами выходящей частью на шумную улицу и частью на зеленый внутренний дворик, и с двумя затененными уютными спальнями, одну из которых Мари собиралась превратить в детскую.
В столовой, расписанной фруктами и фазанами – в духе фламандских натюрмортов, – чай подавала костлявая, сурового вида немка, фрау Бенц. О ней Мари, не стесняясь ее присутствием (фрау по – русски не понимала) сказала, что специально подобрала такую старую уродину на случай приезда в Берлин Сократика.
Собственно, именно он, Сократ Воробьев, как я поняла, был предметом ее постоянных мыслей и переживаний. Она пыталась уйти от рассказов о нем – и не могла. Ближе к ужину один за другим пришли два незнакомых мне господина, берлинские приятели Мари. Оба ничем не примечательные, довольно серой наружности, один длинный, со стеклышком в глазу, Мари представила его как театрального антрепренера, другой плотный, даже полноватый, с редеющей полуседой шевелюрой, о нем было сказано, что он профессор философии. Оба, по – видимому, были влюблены в мою подругу, так как, почти не общаясь между собой, выражали ей всевозможные знаки внимания. Длинный преподнес ей какие – то билеты, а плотный белую розу, которую Мари тотчас вдела в свои когда – то черные, а ныне пепельные волосы.
Читать дальше