Ирина Чайковская - Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Откуда? Может, осталось в памяти от других времен? Жан, когда мы только поженились, был очень нежен, придумывал мне всякие смешные названия: Дуняша, Авдотьюшка, Дунчик… Один раз, когда похмельным утром поднесла я ему чашку огуречного рассолу, сказал с отменным простодушием, глядя мне в лицо синими своими глазами: «Спасибо тебе, Дуня, ты меня воскресила», и это навек запомнилось. Снова, на этот раз резко открываю глаза – и вспоминаю, откуда выплыли и слова, и голос… Ночные ласковые слова. Ночной дрожащий от страсти голос.

Это он, человек стоящий у окна и курящий ненавистные мне папиросы, это он, словно оборотень сменив дневное обличье на ночное, в каком – то самозабвенье, во мраке, шепчет: «Ду – нюшка, цветочек аленький».

И нужно быть очень доверчивой и наивной, чтобы принять эти ночные восклицанья за истину. Нет, я уже далеко не так молода, чтобы верить словам, особенно произнесенным в порыве исступления и страсти. Да и Некр – в, по годам почти мой ровесник, прошел такую жизненную школу, что, несмотря на всю свою сегодняшнюю околдованность, не может обольщаться насчет дальнейшего. Долго это не продлится…».

Ошиблась. Продлилось довольно долго, больше пятнадцати лет.

Сейчас даже дико подумать, в какой ситуации я тогда оказалась. Весть о том, что я перебралась на половину Некр – ва, мгновенно облетела весь Петербург, знакомых и незнакомых. Что до незнакомых, их мнение было мне безразлично, а вот свои…

Мамаша, когда я пришла их навестить, процедила мне сквозь зубы, что таких, как я, она през ы рает. Отец, с театральной интонацией, так не свойственной ему вне сцены, вскричал: «Где твои глаза, дочь? Ты ослепла? Сравни твоего законного мужа – приличного человека, с именем и капиталом, и того, к кому ты, несчастная, перебежала, этого прощелыгу и оборванца, сочинителя дешевых куплетцев. Мои прозренья меня не обманули – давно я знал и говорил твоей матери, что ты плохо кончишь!» Мне в этой тираде послышались вариации на тему «Гамлета» – отцу так и не досталось играть на сцене заглавного персонажа этой пиесы, его уделом стал коварный Клавдий. Но в жизни ему не терпелось сыграть со мной эту заветную роль.

Знакомая семья, к которой я обычно заглядывала вечерком, на чай или шарады, была непривычно холодна со мной, респектабельная дама – мать и девицы – дочери смотрели в сторону, один муж дамы, человек добрый, хоть и недалекий, пытался со мною говорить, но все больше междометиями, перемежаемыми смущенным кашлем.

Я поняла, что стала для этой семьи «дамой полусвета» и «якшаться» со мной они не намерены. Постепенно выяснилось, что не для них одних. Пришлось отказаться от очень многих знакомств и давних привязанностей…

Признаться, даже такие редкой нравственной чистоты люди, как историк Грановский и критик Бел – й, стали на меня посматривать как – то по – особенному, едва ли не с сочувствием. Скорее всего, им казалось, что с моей стороны свершилась уступка грубому и похотливому натиску.

Меньше всех проявлял свое отношение к случившемуся мой законный супруг. Он посчитал возможным никак не отозваться на мое переселение на половину Некр – ва. В сущности уже давно был он мне мнимым мужем: жил своей отдельной жизнью, не отчитываясь, где, когда и с кем проводит свое время.

Гризетки и холостые попойки всегда интересовали его куда больше пресной супружеской жизни. И все же полное равнодушие Жана к свершившемуся было для меня мучительно. Если я и испытывала нравственные муки, то именно из – за него. Я прекрасно сознавала, что мой уход к Некр – ву в глазах общественного мненья рикошетом бьет по Жану. Довольный собой рогатый Сганарель, покладистый простак, чья жена становится подругой его приятеля… Такая ли роль прилична для мужчины?

В мутноватых, словно вылинявших глазах Жана, когда мы с ним разговаривали – никогда о личном, всегда о делах Журнала и сотрудников, – я не читала ничего, кроме нетерпеливого желания поскорее закончить разговор и убежать.

Словно я была досадной помехой на его пути, словно вот сейчас, отвернувшись от меня, он бросится в водоворот чудесных приключений и неожиданных встреч.

Бедный Жан, как в сущности убоги и малоинтересны были и эти кабацкие приключения, и эти встречи с говорливой неискренней дружбой и продажной любовью. Трудно сказать, тогда ли начала скапливаться у него в душе та горечь, что роковым образом оборвала его жизнь в возрасте пятидесяти лет . Корю себя, что не смогла разглядеть его нарастающую душевную смуту, скрываемую за личиной равнодушия.