Ирина Чайковская - Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Слышались возгласы одобрения. Затем до слуха моего донеслась плясовая, которую дружно затянули бабы. Несколько баб и мужиков, среди них Симка со своей домрой, выскочили в круг. Задорный женский голос громко позвал: «Зинка, подь сюды, чего спряталась?»

В кружке света появилась Зинка, в накинутом на голые плечики цветастом платке; вокруг нее заплясал, запрыгал вприсядку мужичок с домрой. «Вдоль да по речке вдоль да по Казанке, – гремел бабий хор, – серый селезень плывет. Вдоль да по бережку, вдоль да по крутому добрый молодец идет». Веселый мотив затягивал. Я задернула занавеску на окне, сняла с плеч шаль и прошлась по темной гостиной в такт доносившейся песне.

Вся моя неприкаянная жизнь с Пан – ым, вся моя печаль – тоска, накопленная за годы замужества, все, казалось, вылилось в эту мою одинокую пляску.

Ох, Ваня, не мне досталось чесать твои кудри. Моя ли в том вина?

Опомнилась я, только когда увидела перед собою старика Антона с масляной лампой в руках. Гостиная осветилась, на старинных деревянных часах, висящих на стене передо мною, было почти девять вечера. Как долго тянулся этот летний день! Я спросила Антона, вынесли ли на двор обычное угощенье для крестьян, выставляемое помещиками, – водку для мужиков, орешки и сласти для баб.

– А как же, боярыня вы наша, все вынесено, даром что хозяев нет, распоряжение от их дадено.

Поклонившись, он вышел. Я прислушалась: звуки гулянки затихали, не слышно было уже ни Симкиной домры, ни бабьего хора. Занудливый пьяный мужской голос за окном повторял беспрестанно одно и то ж: «Эй, Муха, тащи его. Слышь, Муха, тащи его, ты чего? Тащи, говорю! Твой батька, не мой».

– Авдотья Яковлевна, можно к вам?

Я подняла голову – в дверях стоял Некр – в. Мне показалось, что еще минута – и он бросится ко мне и поцелует в губы, как Симка Зинку, но самое страшное было то, что я не смогу, не захочу ему противиться.

– Нельзя, Некр – в! Ко мне нельзя. Вы же сами сказали, что я должна подумать. Вот я и думаю. Идите спать – завтра вам вставать рано. Спокойной ночи.

– Какая уж тут спокойная ночь, Авдотья Яковлевна! Но думаю, что и вам сегодня не до сна будет.

Дверь закрылась.

Пан – в и хозяева вернулись от цыган в два часа ночи. Все это время я сидела в гостиной, то и дело взглядывая на стенные часы. Проходя через гостиную на не слишком твердых ногах, Пан – в остановился передо мной в удивлении.

– Что, Дуня, не спится? Боюсь, что и я не засну. Эти цыгане, и особенно таборные цыганки, в них есть какая – то особая магия. Одна мне гадала и, представь, сказала, что на этих днях должна решиться моя судьба.

Он зевнул, потянулся и, уже уходя в спальню, закончил: «Я уверен, что это связано с «Современником». Вдруг он остановился и, словно в чем – то засомневавшись, повернулся ко мне лицом. «А ты, Дуня, что об этом думаешь?»

– Спокойной ночи, Жан. Это, конечно, связано с «Современником».

Успокоенный, он отправился в спальню. А я подумала, что в последнее время его густые русые кудри заметно поредели.

С того времени прошло 43 года, целая жизнь. Жалею ли я, что выбрала Некр – ва? Ничего не повернешь назад и все что случилось – случилось. Благодаря Некр – ву и его Журналу, жизнь моя приобрела исторический смысл, обо мне будут знать русские люди в последующих поколениях. Но обиды – человеческие, женские обиды – они остаются, и так хочется иногда облегчить сердце и выплеснуть их наружу.

Тогда, при получении известия о приобретении «Современника», написала я Ване в Петербург большое письмо. Вложила в конверт запечатанную записку – «для Некр – ва». В ней было несколько слов: «Поздравляю вас с "Современником"! Что до вашего вопроса, отвечу на него сама, когда увидимся».

Какая – то звуковая галлюцинация преследует меня всю жизнь. И первый раз – вскоре после моего ухода к Некр – ву. Тогда в моем дневнике, который я завела в тот знаменательный год, появилась запись:

Я открываю глаза. «Ду – ня, Ду – нюшка», – мужской ласковый голос где – то совсем рядом. Серый свет льется из окна напротив постели. Возле окна стоит Некр – в и курит, выпуская дым в форточку. Опять курит, хотя знает, что я терпеть не могу запаха папирос, да и при его чахоточном сложении не стоит шутить с огнем. Вон Бел – й, тот давно уже не курит при злой чахотке, и все равно ему недолго осталось… Снова закрываю глаза – и опять тот же голос, такой нежный, баюкающий, но и страстный, призывный: «Ду – нюшка, цветочек мой аленький…».