Игорь Лощилов - Несокрушимые

— А здеся она как оказалась?

— В прошлую зиму царь Шуйский приказал перенести в лавру прах невинно убиенных, Ксения участвовала в погребении да так и задержалась. Тута, в Годуновской гробнице, что возле Успенского храма, и ей место приуготовлено, видел небось?

В ответ Данила что-то прошелестел губами. «Насильно» — только и разобрал Брехов, а после догадался, что это связано с пострижением Ксении и подумал: «Вот дурень, на кого замахнулся глупый сотник, на саму царёву дочку, к тому же ещё и постриженную». Вслух, однако, ничего не сказал — может, парень на последнем издыхании, так пусть потешится.

Марфа, часто навещавшая Данилу, о таких его метаниях не ведала; видно, тот даже в беспамятстве был себе на уме. Да ни о чём подобном и не позволяла себе думать Марфа в это время, одна лишь мысль владела ею: «Только бы выжил, только бы поднялся, родненький». Два дня прошли в непрестанных тревогах, горячка сменилась ознобом, Данила дрожал всем телом, она подносила ему жаровни с углями, обкладывала горячим тряпьём — всё без особого действия. Тогда, отчаявшись, в одну из ночей она легла рядом с ним, прижалась горячим телом, зашептала в ухо: «Согревайся, лапушка, пусть станет тебе хорошо», и ощутила, как постепенно проходит его озноб, теплеют руки, тугими ударами отдаётся сердце. Данила, вынырнув из беспамятства, увидел рядом с собой девушку и прижал к себе. Марфа обрадовалась движению. «Жив, жив, миленький», — самозабвенно шептала она, услышаны наконец-то её молитвы. К Даниле прибывали силы, он теснее прижимал к себе девушку, чувствовал, как учащается биение её сердца, напрягаются бугорки грудей, а их вершины жгут его тело, подобно двум уголькам. И Марфа чувствовала просыпающуюся жизнь: «Вот и хорошо, родименький, вот и хорошо, живи мне на счастье». Данила прильнул к ней горячими губами, у неё перехватило дыхание, она отвечала ему, как эхо, чутко отзываясь на каждое движение плоти; открывающаяся бездна страшила, но какая-то неведомая сила толкала её в эту зияющую пустоту. Прошло ещё немного времени, и они жили уже только одним желанием. Данила протянул раненую руку и неволей застонал. «Погоди, миленький, я сама», — шепнула Марфа. И стали они одним целым. Сколько потом прошло времени, не знали; пришедший проведать раненого Корнилий увидел их спящих, сплетённых в объятии, и перекрестил: «Господь благословил вас любовью, она победила смерть и даст новую жизнь». Такими их увидел и Оська, пришедший навестить брата. Увидел и заплакал, а ещё подумал: «Не палец бы тебе покалечить, братка, а другое». Плохо, конечно, подумал.

Шибко горевал Оська и некуда ему было деться со своей обидой. Шёл по лавре и всюду мерещились ему насмешливые взгляды: добился-де, дурень, невесты? Прыгнуть бы через стены и уйти в чисто поле, чтобы ветер печаль развеял, и того, поди, не дадут. Заглянул в Успенский храм, хор тоскливо пел: «Во скорбех молитвой утешусь». Пробовал молиться, но всё время отвлекало видение: Марфа, спящая на руке Данилы, гологрудая, сладко почмокивающая пухлыми губами, и довольный братан, смеющийся над ним даже во сне. Нет, не помогла молитва. Зашёл в кузницу к брату Ананию. Сумрачное помещение было наполнено лязгом и озарялось сполохами пламени. Оська побродил между полуголых, покрытых копотью людей. Ананий сидел, привалившись спиной к кузнечному меху. Рядом гудел огонь, гремела наковальня, сыпались искры. Они попадали на голое, едва прикрытое тело, а Ананий только вздрагивал и не просыпался.

— Две ночи не спал — сморился, — объяснил кто-то.

Оська потоптался и направился на скотный двор. И почему вышла ему такая бесталанная доля? С самого начала, ещё родители были живы, легла на него вся чёрная работа по хозяйству. Анания хвалили, Данилу холили, его хаяли. Так потом и пошло: те на гулянье, перед девками красоваться, а ему в хлеву навоз разгребать. Вот и сейчас: один с девкой милуется, Оське же со старой бабкой возиться, которая помыкает им всяко и даже кочергой пару раз огрела. Пробовал было осердиться, а она ему: спрячь пахмурки, эка невидаль — тёща зятька пригладила. Зятёк? Неужели такая у него доля, чтоб всё время в посмешниках ходить и на задворках жизни навозить? Этот вопрос колом засел в Оськиной голове, он произносил его на разные лады, коровы шумно вздыхали и согласно взмахивали головами.

В польском стане готовились к штурму. Сапега решил атаковать одновременно со всех сторон, чтобы затруднить осаждённым маневрировать силами, но главный удар нанести с юго-востока, где местность позволяла применить тяжёлые осадные орудия. Сбивались деревянные щиты, за которыми должны были прятаться воины при подходе к крепости, строились тарасы — передвижные башни на колёсах, готовились лестницы, верёвки с крючьями, таранные брёвна и прочие снаряды. Накануне штурма 12 октября гетман по заведённому обычаю устроил военные ристалища. То был своеобразный смотр готовности пр и ступного войска и показ воинского мастерства. Паны соревновались в скачках, выездке, стрельбе, рубке, умении управлять своими хоругвями. После ристалищ Сапега дал большой пир, для простых же воинов выкатили винные бочки и забили множество скота. Гулянье длилось почти всю ночь. Подвыпившие паны бахвалились, задирали друг друга. Гетман объявил, что тому, кто завтра первым поднимется на крепостные стены, он пожалует сто рублей.