Игорь Лощилов - Несокрушимые

— Жги! Пали! Сгинь, сучье племя, с лица земли! Вот тебе, вот!

«А быть может, он и так уже наказан, — продолжал свои мысли Антип. — Положил всю свою неправедную жизнь на то, чтобы добиться власти, и что получил взамен? Ни сына, ни жены, ни дома! Осталась одна суета». Он крепко прижал к себе Дуню и маленького Анания. От горевших домов тянуло жаром, но тепло дорогих людей было сильнее, оно грело душу.

Огонь перекидывался на окружающие строения, со всех сторон тянуло дымом, пожар быстро раздувался сильным ветром и скоро охватил весь Белый город. Москвичи бросились спасать свои дома, их ряды расстроились, и ляхи без особых хлопот укрылись в Кремле. Вместе с ними находились и жалкие московские правители: Мстиславский, Шереметев, Лыков, Куракин, Салтыков... На следующий день высланный из Кремля немецкий отряд зажёг Замоскворечье. Ветер по-прежнему не стихал, и пламя распространялось в разные стороны, горел Китай, Белый и Земляной город, жители убегали от пожара в поля и, дрожа от мороза, смотрели, как погибала Москва. А там властвовали польские мародёры, грабили церкви и богатые дома, обожжённую одежду тут же заменяли на новую. Иные, вышедшие из Кремля в изодранном кунтуше, возвращались в парче и золоте, а жемчуга было столько, что им заряжали ружья и со смехом расстреливали погорельцев. Три дня горела Москва и превратилась в пепелище. Жолкевский со слов очевидцев писал: «В чрезвычайной тесноте людей происходило великое убийство, плач, крики женщин и детей представляли нечто, подобное дню Страшного суда; многие из них с жёнами и детьми сами бросались в огонь, и много было убитых и погоревших... Таким образом, столица Московская сгорела с великим кровопролитием и убийством, которые и оценить нельзя. Изобилен и богат был этот город, занимавший обширное пространство; бывавшие в чужих краях говорят, что ни Рим, ни Париж, ни Лиссабон величиной окружности своей не могут равняться сему городу».

Ещё долгое время московское пепелище дымилось и дышало смрадом. Некоторое подобие жизни сохранялось лишь в Кремле, где укрылись подлые захватчики. Тамошних жителей они также истребили, оставили лишь пригожих девиц на потеху и карточную игру. Сидели опухшие от пьянства, разнаряженные в бархат и парчу, с раздутыми от наворованного карманами, высокие стены надёжно укрывали их от праведного возмездия. Единственно, чем тревожились, так это подступающим голодом. Войско Ляпунова обложило их со всех сторон. Салтыков снова пришёл на патриарший двор и сказал Гермогену:

— Напиши Ляпунову, чтоб ушёл прочь, иначе сам помрёшь злой смертью.

— Прочь, подлый изменник! Грозишь мне смертью, но сам не знаешь, что я готов пострадать за правду и с радостью приму мученический венец. Боюсь Единого, там Живущего! — бесстрашный старец указал перстом на небо.

Гермогена посадили в тесную келью Чудова монастыря и стали морить голодом. На его место возвели Игнатия, уже удостоенного раннее позорного звания лжепатриарха. От него без всякого труда удалось получить подпись на новой грамоте, отправленной под Смоленск. Она по-прежнему требовала немедленной сдачи города польскому королю.

На очередном съезде 8 апреля Лев Сапега объявил содержащимся под стражей Филарету Никитичу и Василию Голицыну о сожжении Москвы, низложении Гермогена и новых грамотах за патриаршей подписью. Послы посетовали на горькую участь стольного града, а подчиняться указанию Игнатия отказались. О нём как о патриархе и слышать не захотели. Филарет Никитич, на что человек уветливый, и тот не сдержался:

— И собаку можно посадить на святой престол, да кто её лай слушать будет? Патриарх — душа народа, её указом не выставишь.

Тогда им объявили об отправке в Польшу и посадили в ладью. Слуг перебили, посольское имущество разграбили. Большие московские послы превратились в жалких пленников — разбойные наклонности польской шляхты проявлялись одинаково и в Москве, и под Смоленском. Сами же смоляне, ставшие свидетелями такой бесподобной наглости, уже ни в какие переговоры не вступали. Теперь они помышляли единственно о защите своего города, да и поляки, более не питавшие никаких надежд, нацеливались только на штурм.

29 апреля умер Ян Потоцкий, и руководство осадой перешло к его брату Якову, старосте Каменецкому. Ещё один из братьев Потоцких, Стефан, служивший спальником у короля, был определён к нему помощником. Сигизмунд приласкал обоих и выразил надежду, что они в самое ближайшее время разделаются с растреклятым городом. Братья ретиво взялись за дело. Войску приказали готовить огромные лестницы — длиной в высоту больших деревьев и такой ширины, чтоб умещалось рядом не менее пяти человек. Привезли новые осадные пушки, среди которых выделялась своими размерами одна, под названием «Лев Виленский». В результате канонады, особенно усилившейся в мае, крепостным стенам были причинены значительные разрушения. Смоляне заметили приготовления ляхов, но ничего нового, кроме стойкости, которую они показывали уже 20 осадных месяцев, придумать не могли. По-прежнему несли сторожевую службу, громили польский стан ответным огнём, молились, любили, ссорились, мирились, словом, продолжали жить и надеяться.