Жюльетта Бенцони - Женщины Великого века

Юный маркиз не верил своим ушам. Он словно прирос к полу и ничего не понимал. Но в глубине души затаилась обида. С тех пор как Шарль пообещал Нинон отдать ей письма, адресованные Шанмеле, он мысленно готовился к сцене отчаяния, которую просто не могла не сыграть Мария. Слезы, крики, проклятия. Он увидит перед собой взбешенную Гермиону… Однако ничего не произошло. Гермиона, пребывавшая в дурном настроении, не вопила и не рыдала: она посмеялась, только и всего. Мария была согласна на разрыв, и это его очень обидело.

Тем же вечером, отправляясь на Королевскую площадь с письмами в кармане, Шарль де Севинье испытывал не чувство гордости, а только досаду.

Что же заставило Нинон потребовать эти письма? Не в ее привычках было ревновать любовников, но на этот раз она взбунтовалась. Молокосос, которому сама судьба даровала ее благосклонность, бывший для нее только прихотью, как оказалось, не довольствовался ей одной, а одновременно находился в связи со знаменитой актрисой. И это было непереносимо.

Она намекнула Шарлю, что ему следовало бы порвать с Шанмеле, а иначе двери покоев, которые он охотно посещал, навсегда перед ним закроются. И Нинон было приятно, что юноша сразу покорился.

– Иного я и не ждала от вашей любви, дорогой друг. Спасибо!

– Что вы сделаете с письмами? – поинтересовался Шарль, видя, как Нинон аккуратно укладывает их в ящик маленького итальянского шкафчика, инкрустированного слоновой костью.

На лице куртизанки заиграла загадочная улыбка, и она заявила:

– Невозможно допустить, чтобы любовник делил себя между двумя женщинами, равно как и то, что женщина, которую содержит любовник, не хранит ему верность. Не сомневаюсь, что маркиз де Тьерсе очень ими заинтересуется.

Шарль почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Не ожидая подобного злодеяния от Нинон и оказавшись на краю пропасти женского коварства, готовой перед ним разверзнуться, он немедленно вышел и направился к той, которая могла ему дать единственно верный совет, – к своей матушке.

– Да вы простофиля, Шарль! И к тому же лишены деликатности! Как вы посмели отдать этой женщине письма, адресованные другой?

На этот раз госпожа де Севинье разгневалась не на шутку. Никогда еще сын не видел ее в такой ярости. Маркиз попытался защищаться.

– Я не мог поступить иначе. Нинон пригрозила, что перестанет меня принимать!

– Подумаешь, «пригрозила»! Вы что, собрались жениться на даме, годящейся вам в бабушки, в постели которой перебывали все мужчины Парижа? Велика потеря, если она перестанет вас принимать! Немедленно ступайте к ней и потребуйте обратно ваши письма.

– Но… матушка!

– Никаких возражений. Отправляйтесь, я сказала, и не возвращайтесь без проклятых писем, иначе найдете запертой и эту дверь!

Пристыженный, Шарль покинул улицу Ториньи и вернулся на Королевскую площадь.

Часом позже он уже шел домой, снова с письмами в кармане… окончательно рассорившись с Нинон де Ланкло, которая после этого раструбила по всему свету:

– Ни комедиантке, ни мне так и не удалось растопить эту «ледышку». Вместо души у него – каша-размазня, а вместо сердца – тушенная в снегу тыква!

Шанмеле оказалась менее жестокой и сохранила добрые чувства к юноше. Она нисколько на него не сердилась. Впрочем, у нее была куча более серьезных дел.

В последнее время Расин заметно вырос в ее глазах и стал занимать куда большее место в ее сердце. Однажды он явился на улицу Мазарин с толстым свертком под мышкой. Сверток драматург положил к ногам Марии, которая наблюдала за ним с удивлением. Расин обратил на нее взгляд, в котором было столько любви, что сердце актрисы дрогнуло.

– Это моя последняя пьеса. Написана она для вас, Мария, с мыслями о вас. Знайте, что это – плод моей огромной любви.

Шанмеле наклонилась, подняла с пола толстую стопку листов, нежно провела по ней рукой. Актрису охватило внезапное волнение, никогда еще сердце ее не билось так сильно.

– Как называется пьеса? – спросила она, отвернувшись, чтобы скрыть свое смятение.

– «Береника». Вы будете в ней великолепны.

С губ сладкоголосой Шанмеле сорвался последний звук. Зал взорвался оглушительными аплодисментами, в то время как самые знатные господа из публики, сидевшие по бокам сцены, уже ринулись к актрисе, пока торжественно опускался занавес, чтобы затем подняться снова и снова.