Валерий Кормилицын - Держава (том первый)

Балов в Зимнем не давали — траур.

В последний день года, к зависти даже великих князей, не говоря уж об остальных сановниках, царь удостоил Рубанова ужином в тесной семейной обстановке.

Перед пылающим камином сидели втроём за небольшим столом.

Царица была одета в сарафан, а государь с Рубановым в шёлковые рубахи и бархатные штаны.

Пили старинный дедовский мёд из деревянных жбанчиков и беседовали.

— Не тот нонче мёд делают… Не тот! — отхлёбывал напиток Максим Акимович, радуясь в душе, что случайно прочёл в календаре статейку о старинном русском напитке. — В древности у наших пращуров был ставленый мёд… Смешивали две части мёда с соком ягод. Обычно брусники, малины или вишни, и ставили бродить, — увлёкся рассказом, видя, как внимательно слушают его государь с государыней. — Затем несколько раз переливали, и в засмоленных бочках зарывали в землю на пятнадцать, двадцать лет. Это самое меньшее. Когда ваш батюшка венчался на царство, — перекрестился Рубанов, — гостей угощали трёхсотлетним мёдом. Больше такого не осталось… Я пробовал, — похвалился он.

Обсудили вкус мёда, и слово взял чуть захмелевший император:

— Слава Богу, самое страшное, чего я боялся смолоду — позади, — рассуждал Николай. — Я перенёс смерть папа и восхождение на престол… Зато в этом году судьба подарила мне жену, — нежно улыбнулся Александре Фёдоровне. — О таком счастье я не смел даже мечтать.

Рубанов стал нарасхват.

После государя его с женой пригласил Дмитрий Сергеевич Сипягин, которого близко свёл с Максимом Акимовичем генерал–лейтенант Черевин.

Государственные мужи в алых шёлковых рубахах пили рейнтвейн и шампанское. Между делом товарищ министра, а по совместительству и Рубанова, хитро выуживал информацию.

Умаялся нонче, страсть! — жаловался Максиму Акимовичу. — Всё в делах копаюсь.

— Знамо дело! Должность такая. Государь просто бредит семнадцатым веком. Отвлечься от смерти папа хочет, видимо.

— Занятно-с! — задумался Сипягин, закуривая папиросу «Континенталь», и вдруг помчался к телефону и стал кому–то названивать. — Ну как апартаменты? Зачали работать? Эдак, эдак… С лесов навернулся? Так ему и надо, понеже, Бог шельму метит, — довольный, бросил трубку.

— Не апартаменты, ваше превосходительство, а хоромы, следует говорить, — поправил его Рубанов.

Жёны с удивлением слушали мужские разговоры.

Через несколько дней Сипягин удумал созвать «посиделки боярышень». Дам высшего света пригласила его жена. Общество уже поняло, откуда ветер дует.

Посиделки дамам понравились. Ежели на балах нельзя посплетничать, так хоть здесь.

— Однова как–то попала в царские палаты и зело удивилась, когда узрела хоромы ихние… Всё в стиле Алексея Михайловича, прозванного «Тишайшим», — произнесла хозяйка дома, Александра Павловна, урождённая Вяземская, внучка знаменитого поэта, поправляя плечики сарафана и сверкая многочисленными камнями в ушах и на пальцах.

— Фу-у, взапрел–ля–я! — обмахиваясь веером, произнесла графиня Борецкая, тряся серьгами с алмазами.

— Ольга Дмитриевна, душечка, следует говорить не на французский манер — взапрел–ля–я-я, — поучала её внучка поэта, — а по нашенски, фу-у, взапрела. С ударением не на последний, а на предпоследний слог.

Дамы шумно хлебали чай с блюдечек.

— Почём нонче свекла′? — поинтересовалась княгиня Извольская.

— Вы, матушка, всех сразили вопросом, — польстила ей хозяйка.

Николай учился править огромной своей вотчиной — Российской империей.

17 января ему предстояло держать речь перед депутацией от земств и городов. За день до этого, волнуясь, он читал текст, подготовленный Победоносцевым, перед небольшой группой приближённых.

— Так точно, Ваше величество, — воскликнул присутствующий здесь Сипягин. — Речь великолепна! Либералы, особенно из Твери, поймут, что никакой конституции не будет…

— Рубанов! — обратился к Максиму Акимовичу государь. — У вас хороший почерк. Перепишите покрупнее, и я снова положу текст в шапку, — попросил император.

После того, как он выполнил просьбу, и приближённые покинули царские хоромы, Сипягин панибратски толкнул Рубанова в бок.

— Господин генерал, изреките что–нибудь такое–этакое из старины, — просительно глядел на Максима Акимовича.

«Я уже стал экспертом», — вырос в своих глазах Рубанов.

— Извольте-с! Однова как–то читал старинную книгу, оказывается, в древности январь писали — «еноуар», и для пояснения прибавляли «рекомаго просинца». Просинец, ваше превосходительство, означает — светлеющий, то есть время, связанное с первоначальным возрождением солнца. Звали его так же лютовей, сечень.